Мекин и

Я стою на самом краю холма, за которым дорога начинает спускаться к морю. Моря еще не видно, еще нужно сделать два или три шага, но я почему-то стою и просто слушаю. Внизу, за негромким шумом толпы и частыми взвизгами детей, слышен прибой.

Конечно, не обязательно было ходить именно на эти пляжи - был еще пляж "Омега", названный так за сходство по форме с заглавной греческой буквой - узкая горловина залива и за ней ленивая широкая лужа, до безобразия мелкая (и потому безопасная для детей), и естественно, донельзя взбаламученная. На Омегу нужно было ехать троллейбусом, вечно переполненным курортниками с пляжными сумками, наполненными всевозможным припасом, в первую очередь съестным, и детьми с заблаговременно надутыми резиновыми кругами. Можно было дойти и пешком, но бабушке это было уже тяжело, а нам уже хватало разумения, когда она отставала, соизмерять шаг, если она не посылала нас вперед, скажем, занять место, а, заняв этот самый "топчан", сесть на него чинно и ждать, но не размахивать руками, и не вопить, как дочерна загорелый пацан рядом: "Мамань, газу, газу!", с характерным хохляцким "гхе". Из-за неглубины я не любил этот пляж, но зато на нем, в отличие от всех остальных, можно было взять напрокат почти настоящую весельную лодку, и заплыть на ней далеко-далеко, где вода становилась, наконец, чистой, и если подождать, мимо проплывала настоящая медуза - не та желейная плошка, которых было полно на берегу после шторма, а настоящая медуза - сантиметров тридцати, голубовато-розовая, с тяжелым стволом толщиной в руку, со всякими выростами и присосками. Таких медуз я в руки брать боялся - еще "стрекнут", как это с чувством превосходства говорили местные, стрекнутые неоднократно. А еще была Учкуевка, на которую нужно было плыть на небольшом катере почти полчаса. Она хороша как раз своей полной противоположностью Омеге - это был широкий залив, полностью открытый в море, и галечным берегом круто уходивший вглубь, так что в двух шагах уже было по шейку, и нырять можно было прямо от прибоя. Это, впрочем, тоже был цивильный пляж, с топчанами, шашлыками - на тех трех пляжах, около нас, шашлыки появились много позже - с многими загадочными киосками, вроде тех комков, что стоят повсюду, и так же торговали в них всякой всячиной.

И вот я стою здесь, за холмом, а где-то там внизу, совсем рядом, шумит себе море.

* * *

За сказки далеких пустынных морей

Что читаны в детстве ночами взахлеб

Мы платим галерами сросшихся дней

И каменоломнями утренних троп

Мы платим натянутой туго струной

Готовой взорваться взмыленным узлом

Мы платим забытой зеленой страной

Над нашей могилой торчащей колом

MЕКИН И БАБОЧКА

(Условия человеческого существования)

Главным героем нашего рассказа будет некто Мекин. Впрочем, героем его назвать можно с большой натяжкой, и только отдавая дань литературной традиции; так, скорее, персонаж. Главным героем - тем более. Главный он только в том смысле, что наш рассказ будет вертеться вокруг него, и называться все остальные будут, как то полагалось в древних пиесах - по крайней мере, насколько мне известно лишь по степени отношения к нашему герою: жена Мекина, тесть Мекина, сослуживец Мекина. Их имена, впрочем, и неважны. Да и имя Мекина тоже не имеет никакого значения. Иероглиф. Знак.

Итак, Мекин работал конструктором. Не Главным конструктором, и не главным конструктором, а обычным, средним конструктором. Помните навязшую в зубах притчу про двух строителей: один возит камни, другой строит храм? Так вот, Мекин именно возил камни. Зачастую в буквальном смысле, о чем несколько ниже, а в переносном смысле - сидел себе и конструировал один рабочий день за другим. Что это за глупость такая - рабочий день? Если человеку нравится то, что он делает, у него все дни рабочие, даже те выходные, которые тоже называются странным словом "выходной". Куда люди выходят в выходной? Если они выходят "в свет", так его давно упразднили. Если "в люди", так это значит, что все пять предыдущих, рабочих, дней они были не в людях? А где? Итак, у Мекина пять дней были рабочими, после чего он вставал как можно раньше, влезал в набитую электричку и ехал на дачу. Зачем? - спросите вы. Работать. Очень удобная фраза: лучший отдых - перемена деятельности. Посидел за столом, повертел карандашик - поезжай на природу, помаши лопатой. Или помахай. Суть, как и лопата, не изменится. Но мы о Мекине.

Мекин был человек тихий. Сослуживцы его любили, считали хорошим парнем, способным поддержать компанию, разговор, шкаф, если нужно было подложить чтонибудь под вечно отвалившуюся ножку. Сам же Мекин был о себе другого мнения. Зная себя лучше, чем кто-либо другой, он прекрасно понимал, что все его умение легко сходиться с людьми было результатом его крайней застенчивости, даже извините за неловкий термин - людобоязни. От водобоязни есть прививки? А от людобоязни нет. С детства много читая, Мекин неосознанно - вначале - а потом вполне понимая, что он делает, впитал в себя принцип "лучший способ обороны нападение", но, к счастью, развязен не стал, будучи по природе крайне осторожен, а избрал несколько другой метод поведения: научился играть на гитаре и стал вхож в любую компанию. Тут, впрочем, его метод дал осечку. Выяснилось, что в компании одного умения играть на гитаре недостаточно - нужно еще и петь что-то. В общество людей, способных ехать за много-много километров за туманом, и при этом еще волочить на себе гитару, Мекин не попал. Не привелось. Да и потом, он был страшным домоседом, любил мелкие современные удобства вроде горячей воды и газовой плиты (и, главное, теплого сидячего туалета), и не любил комаров, муравьев, и мух. Поэтому удовольствия посидеть у костра вдали от городского шума под тучей кровососущих насекомых, потягивая, обжигаясь, чай, пахнущий дымком, из алюминиевой кружки, и мелко взвизгивая от укусов муравьев, заползших под штанину, он не испытал; следовательно, из жизни его выпала и та картинка, которую частенько рисовали нам любители бардовской песни - когда один поет, а другие его задумчиво слушают, потом другой молча берет гитару, и тоже поет, а остальные опять внимают, и так далее. Выяснилось, что в подпитии люди больше предпочитают песни хорошо знакомые, а чтобы слушали тебя одного, это надо петь или что-то уж совсем забористое - не в смысле слов, а в смысле смысла, или рассказывать анекдоты. Причем рассказывать хорошо. Мекин анекдотов знал массу, но все каких-то таких, над которыми приходилось долго думать. Правда, мне лично они очень нравились, и когда мы с Мекиным садились выпивать на пару, я всегда просил его рассказать анекдотик. Со мной он не так сильно смущался, и рассказывал охотно, сохраняя, впрочем, на лице абсолютно трагическое выражение. А к песням общепринятым, как выяснилось, Мекин питал жуткое отвращение. Проще скажем - тошнило его от них. Только уж напившись совсем до бесчувствия, мог он вдруг загорланить что-нибудь вроде "Поедем, красотка, кататься", причем всех слов не помнил, и только беспомощно замолкал после полутора куплетов.

Так вот, отработав честно свои пять рабочих дней, Мекин ехал работать на дачу. Дача была не его. Дача принадлежала родителям жены, которые всю жизнь мечтали заниматься сельским хозяйством. У родителей Мекина в детстве - его детстве, разумеется - тоже был с/х участок. По этому поводу Мекин иногда терял контроль над собой и принимался ругать Хрущева - за то, что тот разрешил это, по его мнению, полное безобразие. Не сказать, что от Мекина кто-то когда-нибудь ждал славы Мичурина. И в саду-то быть он, в общем, любил. Но как-то все же не сложилось. Более того, он неоднократно говорил, что, по его глубокому убеждению, картошка должна произрастать в магазинах, а яблоки - на рынках, и, при известном желании, можно заработать и на то, и на другое. А ананасы и бананы на наших шести сотках все равно не растут. потом Мекин женился. Жена его - славная женщина, не разделившая любови своих родителей к сельскому хозяйству, терпеливо выслушивала мекинский скулеж по поводу необходимости снова тащиться копать участок (под картошку), сажать (картошку), подбивать (картошку), окучивать (картошку), копать (картошку), копать участок (из-под картошки). Кажется, это весь цикл необходимых работ. Но он повергал Мекина в полный транс. Глаза его стекленели уже вечером в пятницу. Он ненавидел картошку всей душой; к другим работам его даже не пытались привлечь. Как я уже сказал, человек он был тихий, но однажды, когда тесть отчитал его за плохо то ли подбитую, то ли окученную, борозду, он повернулся и уехал домой. Это было единственное, на что он решился. Потом они с женой и сыном уехали к мекинской маме на целый месяц в мекинский отпуск, а по приезде все пошло как раньше.