Страница 12 из 23
– Житья, Андрей Иванович, от сего пса цепного нет, за копейку горло перегрызет!
– Найдем управу, найдем! – утешал соратника хитрый Остерман. – Что-нибудь придумаем. Не святой же, где-нибудь да попадется! С кем он, к примеру, дружбу водит?
– С Волынским, министром кабинетным, лижется! – угодливо докладывал Головин. – Каждый вечер у него пребывает!
– Сие мне интересно! – почесал лоб вице-канцлер – Чую, будет большая игра!
Волынский же глаз с Соймонова не спускал. Хотела Анна Иоанновна его в генерал-полицмейстеры определить, Волынский не дал. Решила его губернатором в Оренбург отправить, опять кабинет-министр вмешался. В конфидентах у Волынского помимо Соймонова были граф Еропкин, советник Хрущев, секретарь иностранной коллегии суда и иные. Вместе сочинили они генеральный проект – тайную бумагу о новом устройстве империи. Отдельную главу о фабриках, заводах и флоте написал и Соймонов. Говорили меж собою откровенно. Волынский был предельно краток:
– Царица у нас дура, зато герцог Бирон умен. С него и начинать будем. Как свалим фаворита, тогда и за Анну возьмемся!
Но все случилось совсем не так, как предполагали конфиденты. Волынского предал собственный слуга, им же воспитанный. В первых числах апреля 1740 года начались аресты. Вначале взяли самого Артемия Волынского, за ним Хрущева с Еропкиным. Обвинения в растратах и воровстве отпали сами собой. Конфиденты были людьми честными и неподкупными. И тогда объявлено было о заговоре противогосударственном. Дело передали в Тайную канцелярию.
Соймонова арестовали последним. Схватили прямо дома, ночью. Семеновского полка адъютант Вельяминов кричал, горло надрывая:
– Слово и дело государынино! Хватай его живее!
Тем временем императрица Анна главу Тайной концелярии Ушакова наставляла:
– Со злодеев пойманных спрашивай крепчайше!
Два раза старому костолому Ушакову говорить было не надо. Он лишь усмехнулся гнилыми зубами:
– Жилы вытяну, матушка, а заговорят!
Но ошибся Ушаков, конфиденты говорили мало. Вслед за другими потащили на дыбу и Соймонова. Трещали ломавшиеся кости, едко пахло паленым мясом, но петровский навигатор молчал. От нестерпимой боли Соймонов то и дело терял сознание, тогда пытку останавливали. Ушаков волновался, ногой Соймонова пинал:
– Не переборщить бы, а то помрет, какой же спрос с покойника!
По этой причине прибегал лекарь: щупал пульс, в глаза заглядывал, махал пухлой рукой:
– Продолжайт можно! Отшень сильный мюжик!
Но Федор Иванович по-прежнему упорно молчал, несмотря на все потуги истязующих. Единственное, в чем он признался, так это в том, что состоял в фамильярной дружбе с Волынским, но это ни о чем не говорило.
Так, в пытках и допросах прошел месяц, за ним еще один. Обросшие, замученные конфиденты уже мало походили на тех блистательных сановников, которыми были еще недавно. Теперь от них остались лишь Тени. Наконец императрице с Бироном эта возня надоела.
– На суд и на плаху! – велели они.
Суд был скорый. Подсудимых даже ни о чем не спрашивали: раз судят, значит, виновен. Волынскому решено было за его крамольные речи вырвать язык, а затем живого посадить на кол. Соймонова, Еропкина, Хрущева да президента Коммерц-коллегии Мусина Пушкина – четвертовать. Другим же, кто рангом пониже был, милосердно объявили отсечение головы. Однако в последний момент Анна Иоанновна решила быть доброй.
– Сии жестокие казни следует упростить! – распорядилась она.
Было 27 июля 1740 года, когда приговоренных под бой полковых барабанов вывели к плахе. Босые и завшивленные, они жались друг к другу и щурились от непривычно яркого солнца. Первым вывели Волынского. Вначале ему рвали язык, затем рубили правую руку и только после этого голову. Следом полетели головы Хрущева с Еропкиным. Мусину-Пушкину рвали язык. Соймонова с остальными нещадно исполосовали кнутом, затем забили в колодки, бросили в сани и повезли через всю Сибирь на край земли в порт Охотский.
Уже почила в бозе императрица Анна, уже был отправлен в неблизкую ссылку Бирон, а крепкий караул все еще вез каторжанина Соймонова в Охотск. До Сибири новые вести доходят нескоро!
Дела каторжные
Охотские соляные промыслы – место гибельное, живут здесь недолго, кто год, кто два. Посылая сюда Соймонова, усопшая императрица Анна особо не рисковала: с промыслов не возвращался еще никто.
Дни и ночи, стоя по колени в соляном растворе, грузят каторжники огромные деревянные тачки, а, нагрузив, возят их по сопкам, соль выпаривать. Кандалы быстро растирают ноги, раны солью разъедаются до костей. Летом тучи гнуса, зимой сильнейшие морозы со шквальными морскими ветрами. На каторге нет фамилий, здесь у каждого своя кличка. Одного зовут Васька-Каин, другого, кто на дорогах разбойничал, Митяй-Кистень, Соймонова величали Федькой-варнаком. Он не обижался – каторга есть каторга.
Императрица Елизавета, придя к власти, велела:
– Федьку Соймонова, которого батюшка мой любил и отличал, с каторги забрать, шпагу ему вернуть, да знаменем покрыть, дабы никто никогда не порицал его наказанием!
Но приказать куда легче, чем приказание исполнить. Куда в точности сослали Соймонова, никто, разумеется, не знал. Кроме того, каторжан в то время лишали фамилий и обитали они на каторге только под отчествами. На поиски Соймонова был послан лейтенант Чекин, помнивший его в лицо. Проехав Западную и Восточную Сибирь, где никто слыхом не слыхивал о каком-то каторжном адмирале, лейтенант добрался до Охотска. Дальше ехать было уже некуда – дальше океан. Просмотрев списки работников на местном соляном заводе, Чекин не сыскал Соймонова и там.
– Все! – заявил офицер охотскому начальству. – Что мог, я сделал, но следов соймоновских нигде сыскать не смог, да может, бывшего генерал-кригс-комиссара и в живых-то давно уже и нет! Чего ж я буду до скончания века своего по дебрям шататься! Пора и в путь обратный!
Перед отъездом зашел лейтенант в пекарню заводскую, чтобы взять себе булок в дорогу. Одна из баб как раз вытащила из печи горячий хлеб.
– Вот вам в дорожку с пылу с жару!
Завернув каравай, Чекин спросил баб по привычке:
– Не знаете ли вы такого работника каторжного, как Федька Соймонов из морских?
– Не! – покачали бабы головами. – Такого знать не знаем!
А та, что караваи в тряпицу заворачивала, кивнула в угол:
– Вона в углу храпит Федька-Варник, он говорят, когда-то на лодке плавал, можа, и знает что!
Офицер растормошил старика. Тот спросонья протирал глаза.
– Не знаешь ли, старый, нету ли здесь Федора Соймонова?
Спросив, пригляделся к старику. Несмотря на распатланную бороду и грязное лицо, что-то показалось в каторжнике знакомым.
– А на что он вам? – спросил дед недоверчиво.
– Да воля ему вышла от государыни нашей, вот ищем по всей Сибири-матушке!
– Да, был некогда Федор Соймонов, но теперь он несчастный Федька Иванов!
– Федор Иванович! – схватил Чекин каторжника за плечи. – Вы ли это?
– И я, и не я! – вздохнул Варнак, и из глаз его выкатилась скупая слеза.
В тот же день сообщил лейтенант охотскому начальству об обнаружении бывшего генерал-кригс-комиссара и предъявил высочайший указ о его освобождении.
Немедленно на городской площади были выстроены полтора десятка солдат-инвалидов при офицере – весь охотский гарнизон. За неимением знамени воздели на древко флаг Андреевский. Лейтенант зачитал вслух высочайший указ, Соймонова накрыли Андреевским флагом и Чекин вручил ему офицерскую шпагу.
В кибитке (но под конвоем!) Соймонова повезли в Москву. Там, перед Успенским собором его снова покрыли знаменем и объявили о возвращении всех привилегий. Гремели барабаны. Когда действо закончилось, вчерашнего каторжанина вновь взяли под караул и повезли в родовую деревеньку Волоково, что в лесах под Серпуховом. Там Соймонову было велено жить безвыездно. Почему? Отчего? Разве ж прознаешь! Потянулись годы…