Страница 64 из 84
Насытившись и довольные, мы откинулись на спины.
— Хвала Богам, — выдохнул Оспак, и этим все сказал.
Лагерь, несмотря на поздний вечер, продолжал жить размеренной жизнью, солнце уже опустилось за окружающие лагерь деревья; Черноглазая свернулась калачиком и уснула рядом с собакой на большом буковом стволе, лежащем близ огня. Утки цепочкой осторожно проковыляли обратно к запруде.
Люди проходили мимо и бросали на нас любопытные взгляды, но никто не беспокоил. Оспак клевал носом в полудреме; наша одежда сушилась на ветвях. Подошла женщина, с любопытством посмотрела на мою рубаху, ткнула пальцем в дырку и потрогала ткань. А затем достала иголку и нитку.
Ютос, присев на корточках напротив, вырвал меня из полусонного состояния.
— Мне сообщили о людях вроде тебя, они недалеко. Час езды верхом, возможно больше. Они на берегу реки, их лодка сильно разбита.
Похоже, это Финн и остальные, и мне захотелось узнать подробности. Ютос пожал плечами.
— Их достаточно много, чтобы мои охотники не рискнули подойти ближе, — ответил он с ухмылкой. — Слишком много вооруженных всадников рыскает по округе. Что-то их всех встревожило.
Он произнес это, давая мне понять, что догадывается — именно мы и есть причина, но тем не менее, мы по-прежнему дружески разговаривали до тех пор, пока тени не удлинились, наша одежда не высохла, и мы переоделись.
Как оказалось, мы повстречали мадьярский торговый караван, они направлялись по старой Янтарной дороге, которая начиналась с севера и вела в земли лангобардов, и затем дальше на юг к старому Риму.
— Сейчас все иначе, — объяснил Ютос. — Мы торгуем янтарем в Булгаре и других странах, а они уже продают его в Великом городе, где сейчас вся власть и деньги.
— Я думаю, что в старый Рим со временем вернется власть и золото, — ответил я, показывая, что тоже смыслю кое-что в торговле, — ведь сейчас король саксов Оттон объявил себя императором, как и его отец, носивший такое же имя.
Ютос сплюнул в огонь, так что угольки зашипели.
— Лучше не упоминать Оттона при моем отце, — мрачно произнес он. — Наш фейдель — Геза, который преломил хлеб-соль с саксами и ромеями, чтобы заключить мир. Ему пришлось креститься самому и крестить все свое семейство, и он принял к себе монаха по имени Бруно, но дружить с саксами оказалось не так легко, как сидеть в кругу Семерых.
Я знал что слово «фейдель» означает что-то типа князя, и слышал, что Гезе пришлось принять учение Христа, чтобы договориться с Великим городом и Оттоном. Конечно, Геза мало смыслил в вопросах веры и принял Христа скорее из соображений выгоды — другие правители поступали так же, ведь Белый Христос благоволил королям. Я и так сказал слишком много. Ютос усмехнулся.
— Возможно, в конце концов окажется, что у Распятого бога больше силы, — прорычал он. — Старые боги не помогли нашему народу, когда мой отец стал одним из Семерых.
Я не понимал, о чем он говорит, когда упоминает Семерых, и хотел бы узнать больше, но Оспак перебил меня, потому что был ирландцем и поклонялся Тору, которого искренне любил.
— У Христа нет никакой силы, — возразил он. — Если нужны доказательства, — посмотрите на него и на моего бога и сравните. Христос пригвожден к деревяшке, а у Тора в руках молот.
Он плюнул в ладонь и хлопнул в ладоши, словно заключил выгодную сделку, и при виде этого даже Ютос присоединился к моему хохоту.
Тем не менее, очень скоро я узнал о Семерых, потому что к костру подошел отец Ютоса. Сначала я заметил тень на фоне вечернего красного неба, она медленно приближалась. По бокам два воина — поджарые и рослые, в кольчугах и высоких куполообразных шлемах, такие в ходу у хазар и мадьяр. Ближе его лицо приобрело очертания, и то, что я поначалу принял за лысину, оказалось седыми с оттенками рыжины волосами, зачесанными назад.
Отец Ютоса подошёл еще ближе, и Оспак задержал дыхание, а Черноглазая съежилась, став тихой и незаметной, как всегда делала, когда сталкивалась с чем-то ужасным, она готова была слиться с камнями и землей, чтобы стать невидимой.
Лицо Бокени, отца Ютоса, походило на череп. У него не было ни ушей, ни носа, возраст оставил на лице следы — глубокие морщины под глазами, от уголков рта вниз опускались широкие уродливые шрамы. Один глаз был молочно-белым, второй — блестяще-черным, как у ворона, волосы зачесаны назад и стянуты на затылке, спускаясь почти до пояса.
Я отметил все это. Лишившийся уха Финн никогда не зачесывал волосы назад, а этот мадьярский вождь нисколько не скрывал, более того, дерзко хвастался своим изувеченным лицом.
Он присел на корточки, и я обратил внимание на его плащ, закрепленный на плечах двумя застежками в форме диска, на каждой была изображена птица с изогнутым мечом в лапах. Это изображение меня поразило, ведь птицы держали сабли, а я слышал, что мадьяры почитают Аттилу и его меч, считая себя гуннами. Это напомнил мне и об одном предмете, хранившемся в моем морском сундуке, если, конечно, он не сгинул в воде.
Старик закутался в плащ и заговорил, Ютос переводил; это были обычные слова гостеприимства и вежливости, и я отвечал в том же духе.
Затем он заговорил снова, Ютос ответил ему, пожал плечами и повернулся ко мне.
— Он интересуется, чем ты торгуешь. Ты и твои люди могут рассчитывать на наше гостеприимство. Если те люди, которых мы обнаружили на берегу — твои, то им, вероятно, понадобится пища и все прочее. Так ты торговец?
Оспак проворчал что-то, ему не нравились все эти разговоры о торговле, ведь он был старым побратимом Обетного Братства, как и все остальные, воином, берущим все, что захочет, все, что находится на расстоянии вытянутого клинка. Я коротко пояснил ему, говоря на норвежском, что они превосходят нас числом, а наши побратимы слишком далеко, на что он опять ответил хмурым взглядом и ворчанием.
Сейчас я не мог сказать, что у нас осталось на продажу, может быть, бочонки с соленьями, и я ответил, что у нас борту было достаточно товаров, прежде чем мы потерпели крушение, хотя наверняка мы потеряли не все.
Ютос перевел мои слова отцу, он внимательно слушал, в последних лучах заходящего солнца его лицо выглядело так, будто младенец сморщился и вот-вот зайдется в плаче, прячась в складках материнской юбки. Затем старик заговорил, и Ютос послушно обратился ко мне.
— Отец спросил, продашь ли ты ему мазурскую девочку и что за нее хочешь.
Моим ответом был долгий взгляд глаза в глаза, и он все понял без слов. Коротко кивнув, он что-то сказал отцу, тот хмыкнул и заворчал.
— Он сказал, — перевел Ютос, — что с вами, северянами, трудно торговать рабами. Он встречал много необычных рабов, которых не сумел купить. И он не желает повстречать еще кого-то из вас.
Оспак усмехнулся.
— Что ж, тогда мы похожи, — он улыбнулся чтобы снять напряжение, — один северянин тоже не желает снова видеть такое лицо. Что с ним произошло?
Я закрыл глаза, ожидая от старика вспышку ярости, но ошибся, на его лице ничего не отразилось, я не заметил какого-либо недовольства или гнева.
— Он из орды Булчу, — произнес Ютос, и старик расправил плечи, услышав это имя. — Последний из Семерых.
— Булчу, — повторил старик и заговорил на своем языке, он говорил нараспев низким голосом, медленно и торжественно, словно рассказывал сагу, и хотя мы не понимали ни слова, все были зачарованы этим рассказом.
Казалось, что знаменитый скальд рассказывает о великане Имире, чей череп образовал свод мира, или о Муспельхейме, одновременно горящем и замерзающем, или об Одине и богах Асгарда. Но рассказ старика не был старинной сагой, это был рассказ о его собственной жизни, и он неторопливо излагал историю густым рокочущим басом, озвучивая воспоминания, а Ютос начал переводить, предоставив нам пищу для размышлений.
Старик рассказывал о Лехфельде, битве на реке Лех, случившейся двадцатью годами ранее, когда мадьяры, в жилах которых еще текла горячая кровь Аттилы, явились, чтобы отнять у Оттона Великого, отца нынешнего императора Оттона Рыжего, земли и богатства. Он с теплотой в голосе вспоминал о кланах, о цветах, в которые они одевались, и о бесчисленных развевающихся стягах, принадлежавших их главным вождям — Лелю, Шуру и Булчу.