Страница 54 из 84
— Тебя интересуют рабы? Одна рабыня? Она такая худая, а у тебя наверняка найдутся девушки, у которых есть за что подержаться, — ответил я.
— Мне нравятся мазурские девушки, — сказал он, наслаждаясь тем, что застал нас врасплох.
Он сиял, как гладкая от масла греческая борода, и Финн презрительно нахмурился, показывая, насколько ему плевать.
— Мужчине, который привык к слензанским женщинам, она кажется весьма привлекательной, хмыкнул он. — Все они пропахли рыбой, хотя и живут далеко от моря.
На его щеках снова проступили красные пятна, он наклонился вперед, прищурился и сжал ручки сиденья.
— Один из вас зовется Финн, — сказал он. — И этому человеку неведом страх. Проверим, так ли это.
Как он узнал? Подозрение зародилось в моей голове, но Финн изобразил на лице широкую улыбку, чем окончательно сбил меня с толку.
— Эта мазурская девчонка, — сказал я поспешно, прежде чем Финн выдал какое-нибудь ругательство, — не рабыня, а добрые христиане, как я слышал, не порабощают свободных людей.
И я кивнул на крест, висящий на его шее поверх одежды, он склонил голову и нахмурился.
— Этот? Я взял его у одного из сорбов, с которым вел дела. Ты, вероятно, видел тех сорбов — в клетках на столбах. Я верую в Христа, но не так, как те греки, которые твердят, будто Бог живет лишь у них в Константинополе.
Я вздрогнул, меня пробрал озноб, когда он легкомысленно помахал крестом — это был массивный крест, греческий, из гладкого темного дерева, на нем искусно выложен мозаикой распятый Бог, и я видел этот крест раньше, но не на толстой шее Касперика.
— Ты же сам принял Христа, — продолжал он, ухмыляясь, — и я подозреваю, что эта мазурская девчонка — язычница. Так что отдав ее мне, ты не совершишь греха.
Теперь настала моя очередь склонить голову и нахмуриться. Он увидел на моей груди маленький крестик на кожаном ремешке.
— Этот? Я снял его с первого убитого мной воина, — ответил я, и это было правдой, но лишь отчасти, потому что этим воином оказался простой мальчишка. Мне тогда было около пятнадцати.
— А вот другая безделушка — настоящий молот Тора, — добавил я. — А это еще один знак, валькнут, символ Одина.
Касперик нахмурился.
— Говорят, ты окрещен.
Я покачал головой и примирительно улыбнулся, теперь почти наверняка зная, кто донес про нас Каспереку.
— Если твой бог желает избавиться от зла, но не может, значит он не всезнающий и всевидящий, каким полагается быть богу, — сказал я ему. — Если он способен сделать это, но не хочет, то он такой же жалкий, как крыса в бочке. Если же он и способен, и хочет искоренить зло, то откуда оно тогда берется и о чем тогда болтают ваши священники? Если же он не может и не хочет бороться со злом, тогда почему вы называете его богом?
— Итак, — произнес он задумчиво, — Ты поклоняешься Тору? Одину? Или одному из тех грубо вырезанных деревянных идолов, которым поклоняются венды, или тому, с четырьмя лицами? Но это не имеет значения, все они помогут тебе здесь не более, чем тем сорбам, которых я подвесил снаружи в клетках; и как бы ни были умны твои слова, тебе они тоже не помогут.
— Я думаю, те сорбы были добрыми христианами, — ответил я, стараясь рассуждать здраво. — Такими же, как и ты.
— Нет, этот крест достался им от греческого священника, которого они продали в рабство. Затем они потратили все вырученные деньги на выпивку, а потом убили человека. На все воля Господа, если он позволил греческому священнику попасть в рабство.
Я моргнул, словно прозвучал раскат грома, услышанное меня оглушило, как тяжелым молотом Тора. Значит, я прав насчет креста на его шее.
— Этот греческий монах был с белобрысым мальчиком-северянином? — спросил я.
Касперик, раздраженный тем, что наш разговор ушел в сторону, заметался, сбитый с толку, и раздраженно махнул рукой.
— Сорбы продали их обоих другому, похожему на тебя И он ушел вверх по реке.
Вверх по реке. Работорговец, идущий вверх по реке и купивший монаха и мальчика. Мои волосы поднялись дыбом, словно от зимней стужи.
— У того торговца были синие рисунки на лице и борода, как барсучья задница? — продолжал наседать я.
Разговор шел не так, как ему хотелось, будто непослушная собачка упрямилась и не шла к ноге, а Касперик сердился и тянул ее за веревку.
— Да, — прошипел он, — но хватит об этом. Приведи сюда девчонку и покончим с этим, потому что у тебя нет выбора.
Рандр Стерки заполучил монаха и мальчика, и быстрый взгляд по сторонам дал мне понять, что Финн и Воронья Кость тоже это поняли. Итак, оставался лишь Рыжий Ньяль, который после гибели Хленни вел себя странно, его руки начали подрагивать, именно так поступали ульфхеднары, чтобы вызвать кровавое безумие.
— Рыжий Ньяль, — произнес я резко, и он моргнув, встряхнулся, словно собака, вышедшая из воды. Касперик, настороженный и раздраженный как мокрая кошка, поднял руку, и на свет вышли воины, облаченные в кожу и с копьями. Финн, ненавидящий саксов, презрительно скривился.
— Ступай и приведи сюда мазурскую девочку, — сказал я Рыжему Ньялю, тот посмотрел на меня, а затем на Касперика, ухмыльнулся, кивнул и захромал прочь, осторожно ступая на больную ногу. Я уселся на скамью, а Воронья Кость, задрав голову, завертел шеей по сторонам и наконец с любопытством уставился на Касперика.
— Что? — произнес подозрительно нахмурившись Касперик, но Воронья Кость просто пожал плечами.
— Однажды, — произнес он, — очень давно, не спрашивай меня когда, близ Доврефелла, на самом севере Норвегии, жил-был тролль.
— Что ж, скоротаем время, пока не приведут мазурскую девчонку, — снисходительно объявил Касперик.
Со стороны скрытых полумраком фигур, стоящих за ним, послышался почтительный тихий смех. Воронья Кость покачал головой.
— Возможно да, — сказал он, — а возможно — и нет. Это короткая история, потому что тот тролль был знаменит благодаря двум качествам — редкому уродству, даже среди троллей, но его уродство перевешивала глупость. Однажды он нашел кусок хлеба в расщелине скалы и очень обрадовался, потому что тролли Доврефелла скудно питались. Так вот, он сунул руку в расщелину и крепко схватил хлеб. Потянув руку назад, он понял, что не сможет вытащить кулак с зажатым в нем хлебом. Он долго сидел и размышлял, как быть, но выхода не нашел — либо придется уйти ни с чем, либо сидеть дальше, и он не мог решить, что делать. И, как всем известно, он до сих пор сидит на том месте с хлебными крошками, зажатыми в кулаке, не решившись уйти.
— Что ж, тролли известны своей тупостью, — кисло согласился Касперик.
— А человек должен понимать, когда нужно отпустить то, что не можешь удержать, — безучастно произнес Воронья Кость.
Буквально через мгновение раздалось чье-то тяжелое дыхание, человек бросился к уху Касперика и что-то яростно зашептал. Щеки Касперика вспыхнули, он вскочил.
— И только тупой тролль ухватился и держится за то, что за пределами его понимания, — сказал Воронья Кость в заключение. Касперик взревел, когда широкоплечие стражи втащили в зал Рыжего Ньяля и бросили его перед нами на пол; его губы были разбиты в кровь, борода тоже в крови, но довольная ухмылка Ньяля говорила о том, что «Короткий змей» благополучно ускользнул.
— Чем больше дитя, тем большем с ним хлопот, — сказал Ньяль и харкнул кровью в сторону Касперика. — Так любила говорить моя бабка.
Касперик, чье лицо искривила яростная гримаса, прорычал приказ, и стражи-саксы бросились к нам. Выскользнув из сумрака, одна из теней обрела форму, вскочила на противоположную лавку и ухмыльнулась мне, в то время как чьи-то сильные руки сорвали с нас оружие.
Теперь я наконец понял, откуда Касперик так хорошо о нас осведомлен. Этого человека, но только без довольной ухмылки, в последний раз я видел лежащим на плотно утоптанном земляном полу Гестеринга, тогда раскаленный железный прут оставил глубокий алый рубец поперек его лица; вместо глаза зияла сморщенная дыра, одежда на груди начинала тлеть. Я пинком отбросил раскаленную железку, это его и спасло.