Страница 7 из 13
Константин Аксаков откровенно высказывается по этому поводу в "записке о внутреннем состоянии России", поданной им через графа Блудова Александру II при восшествии его на престол62). "Если народ не посягает на государство, то и государство не должно посягать на народ... Русский народ так и остался верен своему взгляду и не посягнул на государство; но государство в лице Петра посягнуло на народ, вторгнулось в его жизнь, в его быт... Совершился разрыв царя с народом, разрушился древний союз Земли и Государства. Вместо прежнего союза образовалось иго Государства над землею, и русская земля стала как бы завоеванною, а государство -- завоевателем. Русский монарх получил значение деспота, а свободный подданный народ -- значение раба-невольника в своей земле!.. Действие свободной земской стихии было заглушено вконец"63). "Вся суть реформы Петра, -- утверждает Д. Х., -- сводится к одному: к замене русского самодержавия абсолютизмом. Самодержавие... становится с него Римо-Германским императорством... Власть ради власти, автократорство ради самого себя, самодовлеющее -- вот чем Петр и его преемники, а за ними их современные апологеты, стремились заменить живое народное понятие об органическом строе государства, в котором царь -- глава, народ -- члены, требующие для правильного действия своего "взаимодействия" и "органической связи", при наличности которых "свобода" власти не исключает зависимости от общих всему народному организму начал; при наличности же ее свобода власти -не произвол, а зависимость народа -- не рабство"64). А склонный ко всяческим крайностям и преувеличениям Константин Аксаков в письме к Гоголю так формулирует свое отношение к петровскому делу:
"Вот великая истина, -- поклонение перед публикой и презрение к народу. Знаете вы знаменитое восклицание полицмейстера: публика вперед, народ назад! Это может стать эпиграфом к истории Петра"65).
Однако, было бы ошибочным думать, что славянофилы относились к петровской реформе с отрицанием безусловным, всесторонним. Многое в ней они признавали необходимым66). Но им претил дух автократорства, государственного абсолютизма, которым она была проникнута. После Петра русского самодержавия уже не существует. Земский тип государства сменяется типом полицейским. "Власть обставляется такими мерами политической предосторожности, как-будто русский монарх есть завоеватель или узурпатор"67). Чем дальше, тем все сильнее возрастал гнет государственной власти над народом, тем все более и более чуждыми становились русскому народу его императоры. "Вся земля русская, -утверждал А. С. Хомяков, -- превратилась как бы в корабль, на котором слышатся лишь слова немецкой команды"68). "Государь, -- жалуется К. Аксаков, -является какою-то неведомою силой, ибо об ней и говорить, и рассуждать нельзя, а которая между тем вытесняет все нравственные силы... "Моя совесть", -скажет человек. "Нет у тебя совести, -- возражают ему, -- как смеешь ты иметь свою совесть? Твоя совесть -- Государь, о котором ты и рассуждать не должен". "Мое отечество", -- скажет человек. "Это не твое дело! -- говорят ему, -- что касается России, до тебя, без дозволения, не касается; твое отечество -Государь, которому ты должен быть рабски преданным". "Моя вера", -- скажет человек. "Государь есть глава Церкви", -- отвечают ему (вопреки православному учению, по которому глава Церкви Христос); "твоя вера -- Государь". "Мой Бог", -- скажет, наконец, человек. "Бог твой -- Государь: он есть земной бог"69).
Вот к чему привел петровский переворот! С тех пор Государство стало систематически вторгаться во внутреннюю жизнь Земли, нарушать пределы своей компетенции. "И на этом внутреннем разладе, как дурная трава, выросла непомерная, бессовестная лесть, уверяющая во всеобщем благоденствии, обращающая почтение к царю в идолопоклонство, воздающая ему, как идолу, божескую честь"70).
На этой нездоровой основе и возникло то тягостное раздвоение между народом и властью, на которое столь часто и столь горько жалуются в своих письмах славянофилы. "Положение наше совершенно отчаянное, -- записывает Вера Сергеевна Аксакова в своем дневнике 28 ноября 1854 года, -- не внешние враги нам страшны, но внутренние -- наше правительство, действующее враждебно против народа, парализующее силы духовные, приносящее в жертву своим личным немецким выгодам его душевные стремления, его силы, его кровь"71).
Смелое обличение петербургского порядка вещей с точки зрения славянофильства находим мы и у Д. Х.: "Как только, -- пишет он, -- взамен старого начала предания и того, что называлось "старина", выкинуто было знамя "упразднения всего этого хлама" во имя нового высшего начала, более культурного: "l'йtat c'est moi" (сослужившего такую печальную службу наследникам Людовика ХIV и державе его), тотчас начинается эра принципиального произволения, сначала воплотившегося в громадной личности Петра, а от него усвоенного его преемниками, и очень красноречиво выраженная словами императора Николая Павловича, с указанием на свою грудь, -- "все должно исходить отсюда"... В этом новом строе выразилась идея абсолютизма, но в своеобразном виде. Абсолютный, т.-е. от народа отрешенный государь заслоняется абсолютной бюрократией, которая, создав бесконечно сложный государственный механизм, под именем царя, под священным лозунгом самодержавия, работает по своей программе, все разрастаясь и разрастаясь и опутывая, как плющ, как царя, так и народ, благополучно друг от друга отделенных петровским началом западного абсолютизма. Лозунг бюрократии не divide et impera, но impera quia sunt divisi72).
Так относились славянофилы к петербургскому периоду или, как предпочитает называть его К. Аксаков, -- к "петербургскому эпизоду" русской истории. Они считали его сплошным историческим недоразумением. Они ненавидели Петербург, этот "эксцентричный центр" России, "символ и знамя отчуждения от народа", "творец и пестун казенщины", это своеобразное окно в Европу, смотреть в которое можно лишь обратившись спиною ко всей остальной России и к русскому народу, этот город "бюрократической опричнины, где народная жизнь не чувствуется и не слышится, а только рапортуется". Они считали опасной, если не гибельной для отечества, внутреннюю политику петербургского правительства, "антинациональную" в ее основных тенденциях73). Недаром они были гонимою сектою. Недаром заслужили они в Петербурге репутацию неблагонадежных людей74).
Они требовали возвращения назад, "домой", к тому самодержавно-земскому строю, который был будто бы близок к осуществлению в московской Руси. При этом они настойчиво подчеркивали, что в их призыве нет ничего реакционного. Еще И. В. Киреевский говорил, что "если старое было лучше теперешнего, из этого еще не следует, чтобы оно было лучше теперь"75). "Нужно возвратиться не к состоянию древней Руси, а к пути древней Руси", -- так учили славянофилы. Первыми же практическими шагами к этому возврату домой, к этому "обновлению стариною", они считали два условия: "полная свобода слова устного, письменного и печатного -- всегда и постоянно; и Земский Собор в тех случаях, когда правительство захочет спросить мнение страны"76).
И мы не можем не признать, что в их лозунге "домой" не было, действительно, ничего "реакционного" в общепринятом смысле этого слова. Он означал -- этот лозунг -- лишь указание на только-что нами изложенную концепцию самодержавия.
IV.
Можно много критиковать эту концепцию. Было бы странной наивностью или капризом слишком изощренного ума отрицать, что в наше время она уже окончательно утратила характер какой бы то ни было практической значимости, политической злободневности. Но, несомненно, она представляет собою большой интерес с точки зрения истории русской политической мысли.
Она -- своеобразное дитя русского романтизма, идеализма сороковых годов. Нельзя отказать ей в привлекательной нравственной возвышенности, в органическом культурном благородстве. Она развивалась в большом плане целостного культурно-философского и философско-исторического миросозерцания и всецело уяснена может быть только в общей связи с ним. Ее нужно решительно отличать от внешне соприкасающейся с ней теории "официальной народности", оправдывавшей и возвеличивавшей факт русского самодержавия прошлого века независимо от ряда идеологических предпосылок, дорогих для славянофильства. В этих предпосылках больше, чем в конкретных политических рецептах, покоится дух славянофильского учения77).