Страница 8 из 21
– Мне кажется, «Маяк» притягивает всех, кто там бывал и работал. Почему вы там задержались?
– Еще в 52-м году мне предложили уехать в Москву. Я отработала «обязательные» три года и имела право покинуть Челябинск-40. Однажды меня пригласил Борис Глебович Музруков – директор комбината. Он сказал, что в Москве Институт биофизики набирает кадры для специализированной клиники и меня туда приглашают. Музруков заметил, что не отпустить меня он не может. Потом он задумался, помолчал и сказал: «Вы нам очень нужны, у нас начинается ремонт на «Б»…
– «Б» – радиохимический завод?
– Да, самое тяжелое производство… И я осталась. А в 57-м году Игорь Васильевич Курчатов, которого очень беспокоила судьба клиники, перевел меня в Москву.
– Не хватало специалистов в столице?
– Курчатов видел, что ведется «кремлевская политика»…
– Что это?
– Брали по анкетным данным, по протекции. Считалось, что работа в клинике престижная. А Игорь Васильевич беспокоился о сути дела, о профессиональной помощи тем, кто пострадал. Он не только перевел в Москву, но и дал квартиру рядом с институтом. Иногда приезжал в гости, говорил, что завидует, так как у меня хороший вид на реку, а его дом стоит в глубине леса и он ничего не видит вокруг.
Только факты. «Тяжесть ситуации с профессиональным облучением требовала увеличения частоты медосмотров и проведения анализа крови по 5—10 раз в год вместо предусмотренного однократного. Вне графика в любой день и час на здравпункте принимали работников, кассета которых за смену набирала дозу 25Р и выше. Именно в этой группе интенсивно облучавшихся людей (так называемых «сигналистов») были выявлены первые случаи хронической и даже подострой лучевой болезни.
Шифром хронической лучевой болезни, понятным тем, кому это необходимо, был АВС – астеновегетативный синдром. Знали его и пациенты по своим больничным листам. Условия секретного режима ограничивали вообще полноту записи: доза скрывалась за изменявшимся номером медицинской карты. Нуклиды обозначались порядковыми номерами (1–4). Объект назывался по имени начальника: «хозяйство Архипова, Точеного, Алексеева» без расшифровки типа технологии».
– Я хочу вернуться к самому началу Атомного проекта. Вы принимали участие в лечение всех больных, получивших тяжелые лучевые поражения?
– «Всех» тяжелых, наверное, нет…
– Я имею в виду тех, кто оставался в живых и попадал в клинику?
– «Острые», безусловно, все. И гражданские, и военные.
– В таком случае, вы единственный человек, который может ответить на вопрос о том, какова человеческая цена Атомного проекта? Проще говоря, сколько человек в нашей стране погибло от лучевой болезни?
– Счет идет на единицы. Я помню всех по фамилиям. 71 человек погиб от острой лучевой болезни, из них – 12 на флоте. Остальные – в промышленности и научных учреждениях Средмаша. Есть небольшая группа (к сожалению, она увеличивается) больных, которые попали в аварийные ситуации при транспорте источников и в медицине. На «Маяке» было 59 случаев ОЛБ, погибли семеро.
– А ХЛБ, то есть хроническая лучевая болезнь?
– «Хроников», конечно же, несравненно больше. На промышленном реакторе шли ремонты, случались аварии, да и допустимые уровни доз в те годы заведомо превышались. Если сейчас по нормам 2,5 единицы в год, то тогда разрешалось 15, а реально получалось и 30, и 100 единиц. Шло быстрое накопление доз и, соответственно, различные проявления хронического облучения. Если такого человека «вывести» из опасной зоны, то в течение нескольких месяцев, а наверняка через один – два года, ХЛБ перестает сказываться. И, наверное, нашей самой большой профессиональной гордостью с Григорием Давыдовичем Байсоголовым было то, что нам удавалось выводить людей из зон облучения. Это была трудная борьба, но в конце концов мы одержали победу. Поверьте, этим действительно можно гордиться!
– Неужели было так трудно?
– Конечно. Заводу были поставлены жесткие сроки, любой ценой следовало выполнять правительственные задания, а самых опытных, самых квалифицированных мы выводили из-под облучения или хотя бы улучшали их условия труда. С администрацией «Объекта» разговоры были очень тяжелые, но к каким-то компромиссам приходили. За 10 первых лет работы комбината несколько тысяч человек мы таким образом «вылечили».
– По условиям труда это были самые тяжелые годы?
– Их даже сравнивать с последующими нельзя! Ужасные условия, невероятно трудные! И когда мы говорим о ядерной мощи страны, о величии России, то обязательно следует помнить о том, что тысячи людей рисковали своим здоровьем и жизнью. К сожалению, были двое больных, которых наш перевод уже не спас. Они умерли от хронической лучевой болезни. Это Митя Ершов и Гомазеев. Было еще 11 человек, у которых после перевода из-под облучения появились признаки восстановления. Однако остановить процесс нам не удалось. В течение пяти лет у них постепенно развивался лейкоз, то есть пораженные системы кроветворения не восстанавливались. Тяжелые лейкозы были аналогичны тем, что наблюдались в Японии после атомной бомбардировки. Все погибли. Таким образом, 13 человек погибли от ХЛБ. Я помню всех поименно, потому что работать с ними было мучительно, и мы очень переживали из-за своей беспомощности.
– Вы рассказываете о тех, кто работал на реакторах и радиохимическом заводе?
– Да, на основном производстве, где получали плутоний. Однако была еще одна группа пострадавших уже на другом производстве. Считалось, что туда вывозится хорошо очищенный от осколков плутоний, а следовательно, пострадать никто не может. На самом деле у плутония была высокая гамма-активность. У этой группы дозы были поменьше, и мы их сразу же перевели в «чистые» зоны. Однако плутоний, попавший в организм, продолжал облучать. И за десять лет мы потеряли шесть человек от плутониевого поражения легких.
– Безусловно, всех пострадавших жалко, но у меня было представление, что погибших от «лучовки» в те годы было несравненно больше?!
– Это широко распространенное заблуждение! Мы стали свидетелями удивительных восстановительных процессов. В Институте биофизики есть такие цифры: 93 процента наших пациентов восстановили свое здоровье! Несколько тысяч человек мы успели вывести из опасных зон.
– И есть объяснение этому «чуду»? Я иначе просто не могу определить происшедшее…
– Мы просто успели… А причин тому много. В частности, в основном пострадали молодые люди, не отягощенные другими болезнями. Средний возраст – 18–20 лет. Небольшая группа инженеров-исследователей постарше. Мы давали им кратковременную инвалидность, чтобы они могли устроить свою жизнь по-новому. Они уезжали из Челябинска-40 в Томск, Красноярск, Новосибирск, потом в Обнинск, Димитровград. Там уже они приступали к работе в новых условиях. Например, был среди наших больных Добрецов, он стал главным металлургом на комбинате в Липецке. Небольшая часть осталась в отрасли. По сути дела, Славский, Музруков и другие первые руководители комбината достаточно облученные люди, но они перешли на научную и административную работу. На одной из атомных станций директором был Николаев, перенесший острую лучевую болезнь. На опреснителе в Мангышлаке работал Муравьев, тоже наш пациент. Этими примерами я хочу показать, что мы старались сохранить высокий профессиональный потенциал отрасли, в частности, и тем, что сохраняли в ней специалистов высокого класса.
– Но ведь было немало и таких, кто уходил из Средмаша?
– Конечно. С одной стороны, мы спасали людей, а с другой – вынуждали менять судьбу. И не всегда в лучшую сторону. У них были хорошие зарплаты, квартиры, жизненные условия, а мы по медицинским показателям заставляли их покидать Озерск и любимую работу. Это была ломка в жизни. Они испытали «эвакуацию из Чернобыля» намного раньше, чем случилась эта трагедия.
– Знаю, что таким «переселенцам» очень помогал Ефим Павлович Славский?