Страница 14 из 21
Председатель Правительственной комиссии Б. Щербина четко сказал: «На вертолетчиков сейчас вся надежда. Кратер надо запечатать наглухо. Сверху. Ниоткуда больше к нему не подступиться. Начинайте немедленно». Но это означает, что нужно очень быстро выяснить обстановку в районе реактора, как к нему подойти, как сбрасывать в его жерло спасительный груз. Подходы к реактору были весьма опасны, так как мешала главная вентиляционная труба АЭС. На высоте 100 метров уровень радиации составлял около 500 рентген в час. А ведь для сброса песка необходимо было зависать над аварийным реактором на несколько минут.
При подлете к зданию реактора взору экипажей разведчиков предстала картина случившегося бедствия: провал в крыше представлял собой кратер, заваленный искореженными металлоконструкциями, по его краям бушевало пламя. Летчики сделали несколько проходов над реактором, провели фотосъемку окрестностей станции, наметили ориентиры и приземлились на клумбу у здания горкома. Решение было выработано…
Зависали над щелью, образованной полуразвернутой шайбой верхней биозащиты и шахтой. Щель была всего метров пять шириной, и нужно было не промазать. Биозащита светилась будто яркое солнце. Для сброса мешков с песком открывали дверь и на глазок бросали мешки. Никакой защиты на вертолете не было. Это уже позже додумались до свинцовой защиты снизу.
Весь день с небольшими перерывали для заправки топливом и дезактивации техники на базовом аэродроме трудились экипажи винтокрылых машин. А утром снова в полет. Как обычно, первым уходил разведчик погоды с задачей, определить уровень радиации, направление и силу ветра, оптимальные подходы к объекту работ. И воздушный конвейер вступал в действие. Непрерывным потоком шли к станции вертолеты Ми-8, Ми-6, Ми-26. И только когда наступала темнота, переставала вертеться гигантская «карусель», чтобы после короткого отдыха закрутиться снова.
В первый день было произведено 93 сброса, во второй – 186. По состоянию на 1 мая вертолетчики сбросили 1900 тонн песка. В этот день Щербина сократил план сброса наполовину из-за того, что не выдержали бы бетонные конструкции, на которые опирается реактор. А всего было сброшено в реактор около 5 тысяч тонн сыпучих материалов…»
«Кипящий бетон»
Горбачев звонил часто. Не только председателю Госкомиссии, но и Легасову, и военным, и партийным работникам, а иногда и журналистам. Расспрашивал о том, как идет работа. Иногда советовал, как именно следует действовать. Было очевидно, что в Москве он с кем-то регулярно обсуждал ситуацию в Чернобыле. Поначалу Михаил Сергеевич считал, что взрыв в Чернобыле – это «провокация лично против него». Наверное, он начинал понимать, что события, происходящие на Чернобыльской АЭС, ставят крест и на «перестройке», и на «социализме с человеческим лицом», и на «ускорении», то есть на всех тех понятиях, которые он сам породил и которые так и не смог наполнить смыслом. Чернобыль непреодолимой стеной стал на пути…
Однажды он спросил у Легасова: «А почему вы прекратили заливать блок бетоном?»
Валерий Алексеевич понял, что в кабинете у Генерального секретаря сидит очередной «советчик».
Рассказывает председатель Правительственной комиссии И. С. Силаев:
«Почти непрерывно возникали новые ситуации и проблемы. Например, сначала у президента АН СССР А. П. Александрова мы получили рекомендации вывести и захоронить остатки реактора. Но ведь там «светило» по тысяче рентген в час, а то и больше. После обсуждения было принято решение заливать бетоном на месте. Попробовали. Однако первая разведка с вертолета показала, что бетон широко растекался, а в пяти местах били гейзеры. Оказалось, что вскипела вода от обломков тепловыделяющих элементов. Эта проблема была даже затронута в одном из телефонных разговоров М. С. Горбачева с В. А. Легасовым, в котором академик объяснял, почему была прекращена заливка бетоном».
«Я сел за руль и поехал…»
Армен Артаваздович Абагян, член-корреспондент РАН, профессор, директор Всероссийского научно-исследовательского института по эксплуатации атомных станций (ВНИИАЭС)… Мы беседуем о событиях первых дней в Чернобыле. Я спрашиваю:
– Где и как застало вас известие об аварии на четвертом блоке Чернобыльской АЭС?
– Это было в ночь с пятницы на субботу. В два часа мне позвонила дежурная из «Союзатомэнерго» и сказала, что мне нужно срочно приехать. Она произнесла мне условный код – по-моему, четыре цифры (тогда я помнил их, сейчас уже стал забывать…) Я спросонья даже поинтересовался, мол, это не тренировка? «Нет, – ответила она, – очень серьезная авария на Чернобыльской станции!» Машина моего заместителя стояла внизу, я позвонил ему, мы сразу приехали сюда, на Китайский проезд. Ну а дальше началось…
– Что именно?
– В три часа ночи собралось несколько человек… Помню Игнатенко, потом министр Майорец подъехал… Пытаемся понять, что произошло. Тогда мы не представляли явления как такового, а потому звоним на станцию, задаем стандартные вопросы…
– Какие именно?
– Есть ли вода или нет ее?.. Если есть, то хорошо, значит, зона не расплавилась… Это успокаивает, потому что есть возможность разобраться попозже… Нам сказали со станции, что вода есть… Потом начали формировать команду для поездки на Чернобыльскую АЭС. Я сразу был включен в нее, а потому позвонил своему сотруднику Хамьянову, высококлассному специалисту по радиационной безопасности. Мы послали за ним машину… Постоянно держали связь со станцией, но ничего принципиально нового нам не сообщали… Честно говоря, серьезность ситуации я почувствовал, когда начали менять председателя комиссии. Мы привыкли, что назначают его из «Союзатомэнерго». Так и было: назначили главного инженера Прушинского. Потом назвали Веретенникова – председателя «Союзатомэнерго», но сразу же сообщили, что комиссию возглавит заместитель министра Шашарин. Он находится где-то в отпуске то ли в Крыму, то ли на Кавказе… Вскоре уже прозвучала фамилия Майорца, министра, и после того, как мы прилетели уже в Чернобыль, узнали о назначении Щербины… И вот когда ранг председателя начал возрастать, мы поняли, что произошло нечто чрезвычайное!..
– То есть вы летели в Киев и не знали, что вас ждет?
– Нет, не знали. Представляли, что авария серьезная с выходом радиоактивности, но никто не думал, что произошла фактически ядерная авария… Мы летели из Москвы на военном самолете.
– Это была самая первая группа из Москвы?
– Да. Естественно, мы рвались сразу на блок, чтобы увидеть все своими глазами… Подъехали к нему на машине, смотрим, и своим глазам не верим… А Хамьянов толкает в бок, мол, надо немедленно уезжать… Потом посчитали – там страшный уровень был… После обеда прилетел второй самолет. И мы вчетвером – уже вместе с Игнатенко – поехали на станцию. И пошли по коридору к четвертому блоку. Вода была, и мы по ней шлепали… Естественно, вода была активная… Мы понимали, что происходит, а потому «шли почти бегом»… Потом с резервного щита мы хотели выглянуть, посмотреть, что творится… До самого блока пройти уже было невозможно… Я смотрю: валяются куски графита. Думаю, откуда он? Знаю, что в реакторе он есть, но мне в голову не могло прийти, что он оттуда… Неужели в центральном зале запасной графит лежал?.. И вот тут-то и начало доходить до меня: все произошло намного серьезнее, чем думали раньше… Случился ядерный инцидент… Ну а потом приехала Правительственная комиссия… А потом пошла работа в аварийном режиме…
– Все-таки вернемся к первому дню. Что вы еще делали и что видели?
– Многое… Звонил в Москву, просил сформировать команду, которая приедет мне помогать… Вместе с персоналом станции мы изучали радиационную обстановку, нужны были физики, чтобы понять суть происшедшего…
– То есть на вас как на директора института легли именно эти обязанности?
– Там не было чинов в те дни. Каждый делал то, что мог и что знал. Надо было, к примеру, понять радиационную обстановку… Это было в первую ночь… Машины есть, а водителей нет…