Страница 6 из 33
Генрих Григорьевич ткнул докуренную папиросу в пепельницу, выпрямился в кресле и чуть прихлопнул по коленям ладонями, словно собирался вставать. Даже лицо его приняло отрешенное выражение. Но не встал.
Каменев между тем отметил, что нарком внутренних дел усвоил манеру речи Сталина, следовательно, и думает по-сталински, и действует тоже, хотя Льву Борисовичу известно доподлинно, что Ягода Сталина ненавидит и боится, в кругу «избранных» не скрывает ни того, ни другого, и наверняка это известно Сталину. И Льву Борисовичу стало скучно. Так скучно, что даже до зевоты. Он с трудом удержал сведенные судорогой челюсти, достал из кармана платок, снял очки, принялся протирать стекла. «Полтора десятка человек, взятые недели две назад, все еще сидят где-то здесь, на Лубянке, – подумал он. – Все это проверенные товарищи, и Ягоде вряд ли удастся из них вытащить что-то полезное для своего хозяина. И не столько для него, сколько для самого себя. Уж не хочет ли он это полезное получить от меня?»
А Генрих Григорьевич, мучительно наморщив лоб, продолжал развивать свои мысли:
– Да, согласен, дело не в знамени. Дело в том, дорогой Лео, чтобы вместе разобраться, существует ли на самом деле – и в какой именно форме? – опасность для советской власти. Я очень надеюсь, что ты нам в этом поможешь. Как истинный коммунист. Как истинный марксист-ленинец. Как истинный революционер. Никакой кровожадности на твой счет нет и в помине… Но посуди сам, Лео: все шло хорошо, ничто не предвещало, так сказать, никаких политических катаклизмов… И вдруг – выстрел. И – нет Кирова. А что завтра? Ведь где-то живут, действуют и готовятся другие стрелки, которых кто-то объединяет в какие-то «центры». Как их найти? Как обезвредить? Только последние идиоты могут заниматься исключительно расследованием совершенных преступлений и поплевывать в потолок в ожидании новых. Мы, чекисты, наследники Дзержинского, не можем себе позволить этой буржуазной роскоши. Иначе советской власти не продержаться и года. Вспомни восемнадцатый год… Вспомни, как в Киеве петлюровцы резали евреев…
– По-моему, ты слишком пессимистически оцениваешь положение советской власти, Генрих, – нахмурился Лев Борисович и тоже откинулся на спинку кресла. – Сегодня не восемнадцатый год. Сегодня более половины дееспособного населения страны даже не слыхивали «Боже, царя храни». Для них соввласть – это все: и дом, и родина, и будущее. У нынешней молодежи стойкий иммунитет относительно прошлого России. А чтобы какие-то полумертвые микробы…
– А что мы знаем о микробах, Лео? Никто ничего о них не знает. И никто не узнает, если время от времени не класть их под микроскоп. А вдруг из полудохлых превратятся в очень даже живых? Все может быть, все может быть… Поверь мне, бывшему провизору.
С этими словами Генрих Григорьевич встал на ноги, подошел к своему рабочему столу, нажал кнопку вызова. Когда в дверях появился человек в форме, он, глядя в окно и страдальчески кривя угловатое лицо, произнес:
– Увы, гражданин Каменев. Мне очень жаль, но тебе придется немного постоловаться у нас и подумать над тем, о чем мы тут с тобой говорили. Чем быстрее надумаешь, тем быстрее окажешься дома. И не забудь, пожалуйста, о «Московском центре». У меня такое ощущение, что ты о нем что-то знаешь. Партии было бы полезно тоже узнать об этом «Центре» кое-что существенное… гражданин Каменев.
Отвернулся и стал звонить по телефону.
Уже от двери Лев Борисович услыхал, как Ягода говорил с почтительной нотой в голосе: «Да, товарищ Сталин. Так, товарищ Сталин», и понял, что думать над словами Генриха Григорьевича придется долго. Может, и не на Лубянке, а в какой-нибудь Самаре. Впрочем, в Самаре тоже живут люди…
Только первый настоящий допрос заставил Каменева взглянуть на свое положение другими глазами. Он запаниковал и заметался в поисках выхода. Однако выхода не было. Разве что признать своими всех собак, которых на него повесили. В том числе и руководство «Московским террористическим центром». И связь этого «центра» с «Ленинградским», наверняка таким же мифическим. Но признать такое руководство и такую связь означало подписать себе смертный приговор. И Лев Борисович, и Григорий Евсеевич, и все остальные семнадцать их подельников с яростью отвергали всякие обвинения.
Глава 4
– И что? Не признаются? – тихо спросил Сталин, и Ягода услышал в этом тихом голосе хорошо скрытую ярость. А более всего разглядел ее в медленном повороте головы, в пожелтевших глазах генсека, остановившихся на его лице. – Так не признаются в контрреволюционной и террористической деятельности или не участвовали в ней?
– Мы не можем пока доказать их причастность к этой деятельности, товарищ Сталин, – почти так же тихо ответил нарком. – А главное – к убийству товарища Кирова.
Сталин взбил чубуком трубки свой ус, пошел к двери по толстой ковровой дорожке. У двери постоял, повернулся, произнес:
– Может быть, вы, товарищ Ягода, допросили не всех людей по этому делу?
– Если кто и остался, товарищ Сталин, то фигуры явно малозначительные. – И поспешно добавил: – Но мы ищем.
– Плохо ищете, товарищ Ягода. Врага надо чувствовать по запаху. По походке. По выражению глаз. По голосу. Раньше у товарища Ягоды нюх на контрреволюционеров был значительно острее. Вспомним Царицын. Вспомним дело «Промпартии», «Шахтинское дело». Вспомним коллективизацию, вспомним раскулачивание. Может, у товарища Ягоды притупилось классовое чутье?
– Никак нет, товарищ Сталин, не притупилось.
– Тогда почему же товарищ Ягода миндальничает с товарищами Зиновьевым и Каменевым? Чем товарищи Зиновьев и Каменев отличаются от кулака? Чем они отличаются от любого контрреволюционера, от предателей дела рабочего класса и даже от фашистов? С точки зрения социалистического строительства и противодействия этому строительству – абсолютно ничем. Следовательно, любое обвинение в их адрес оправдано исторически, оправдано с точки зрения мировой революции. Вы это понимаете, товарищ Ягода?
– Да, товарищ Сталин, я это понимаю.
– Так идите и действуйте. Мы ждем от вас положительных результатов.
– Будет исполнено, товарищ Сталин, – произнес Ягода, но с места не сдвинулся.
– Что у вас еще к товарищу Сталину, товарищ Ягода? – спросил Сталин, проходя мимо наркома к своему столу.
– У меня письмо товарища Зиновьева лично к вам, товарищ Сталин.
– И что пишет нам товарищ Зиновьев?
– Он пишет… Позвольте я вам зачитаю…
Сталин чуть кивнул головой.
– Только самое существенное, – добавил он, возясь со своей трубкой.
Ягода пошуршал бумагой, стал читать монотонным голосом, стараясь ничем не выдать своего отношения к письму:
– «Ни в чем, ни в чем, ни в чем я не виноват перед партией, перед ЦК и перед вами лично. Клянусь вам всем, что может быть свято для большевика, клянусь вам памятью Ленина…»
Ягода замолчал, взглянул на Сталина. Тот стоял к нему боком, стоял, опустив голову, уминал в трубке табак большим пальцем и, казалось, был целиком поглощен этим занятием. И нарком продолжил чтение письма Зиновьева:
– «Умоляю вас поверить этому честному слову. Потрясен до глубины души…»
– Довольно! – остановил Ягоду Сталин. Затем медленно повернулся, спросил: – Ви все еще верите этому сукину сыну?
– Никак нет, товарищ Сталин. Я просто счел необходимым…
– Что у вас еще?
– Органы, как, впрочем, и многие другие инстанции, буквально осаждаются родственниками арестованных, их друзьями. Одни требуют разобраться, другие просят о снисхождении… Выстраиваются очереди…
Сталин остановил Ягоду коротким движением руки.
– Где были эти родственники и друзья, когда арестованные вредили социалистическому строительству? Почему они своевременно не обратили наше внимание на их контрреволюционную деятельность? – Помолчал и убежденно отрезал: – Они были с ними заодно. Надо прекратить это безобразие, товарищ Ягода. Нам не нужны демонстрации сочувствующих и сострадающих. Если пустить это дело на самотек, мы захлебнемся в жалобах. Все наши инстанции только тем и будут заниматься, что разбирать жалобы и ходатайства. Пусть родственники идут вслед за преступниками. Пусть они ответят за свою бездеятельность, благодушие и укрывательство. Пионер Павлик Морозов, как известно, не стал ждать, когда чекисты арестую его отца и братьев. Он заранее предупредил об их преступной деятельности ГПУ. Если деревенский полуграмотный мальчишка смог подняться до понимания высшей правды революции, то почему, товарищ Ягода, до этого понимания не могут подняться образованные родственники и друзья разоблаченных вами троцкистов? Мы думаем, что они, эти родственники, заслужили соответствующего наказания. И это справедливо. Подготовьте ваши предложения на Политбюро по этому вопросу. – Несколько раз пыхнул дымом, продолжил: – Что касается друзей… Вот вам те люди, которые еще не опрошены вашими чекистами. Вы можете быть свободны, товарищ Ягода.