Страница 17 из 33
Вот и третий вагон. Никита Сергеевич ухватился руками за поручни, задрал ногу на ступеньку, сзади его подсадили услужливые руки, и он оказался в тамбуре, заплеванном и засыпанном окурками и всяким другим мусором. Никита Сергеевич в сердцах ругнулся про себя, помянув железнодорожное начальство: и платформу не устроили для посадки, и грязь в вагонах, и… и настроение Никиты Сергеевича как-то сразу поблекло. Однако он был не из тех людей, кто не умеет управлять своим настроением, и в вагон вошел, сияя белозубой улыбкой на лице, все еще хранившем на себе следы былого изумления.
Народу в вагоне было не так уж и много. В основном мужчины. Но имелись и женщины. И, судя по одежке: грубые брезентовые штаны и куртки, огромные ботинки из кирзы, прозванные еще в стародавние времена говнодавами, – все работники железной дороги. Некоторые с лопатами и ломами, огромными гаечными ключами. Плавал по вагону махорочный дым, заметно шибало запахом сивухи, чеснока и лука, слышался негромкий говор, иногда ленивый матерок – все знакомое Хрущеву по его бурной молодости, когда он и сам ничем не отличался от других.
– Здравствуйте, товарищи! – весело воскликнул Никита Сергеевич, останавливаясь в самом начале вагона.
В его сторону повернулись многие головы, послышались неуверенные ответные приветствия. Кто-то спросил у кого-то:
– Чо это за птица такая?
– А хрен его знает, – прозвучало в ответ.
– Гля, с орденом…
– Ишь ты…
Хрущев не стал дожидаться окончания недружественных реплик и взял инициативу в собственные руки.
– Значит, если мерить меня на петухов там или гусей, – продолжил он также весело, – то получится, что я самый первый секретарь московского обкома партии, и зовут меня Никитой Сергеевичем Хрущевым. А если воронами и воробьями мерить, то я и сам не знаю, какая птица из этого получится.
В ответ засмеялись. Не так чтобы очень дружно, но лед, как говорится, тронулся.
Никита Сергеевич присмотрел себе свободное местечко в середине вагона, где людей было погуще, решительно направился туда, спросил, остановившись:
– Место свободное?
– Свободное. Садитесь, – пригласила широкая женщина, с широким же скуластым лицом и вздернутым, в веснушках, носом, и посунулась ближе к окошку, переложив на колени кошелку из соломы, из которой торчала трехлитровая бутыль с молоком, заткнутая деревянной пробкой.
– Обед? – спросил Никита Сергеевич.
– Да как получится, – засмущалась женщина. И пояснила: – На весь день едем, питаться-то надо.
– А вы где работаете?
– На железке.
– А что, столовых поблизости нет?
– Есть, да не про нашу честь, – дерзко ответил молодой грудастый парень в серой косоворотке.
– Это как же понимать, позвольте вас спросить? – насторожился Хрущев.
– А так же. Дорогу и канал заключенные строят, им кормежка положена, а нам нет. Вот и берем с собой, кто что может.
– Понятно. А перед профсоюзом своим вопрос этот не ставили?
– Так он, профсоюз-то, где? Он же в городе. В будний день туда не поедешь, потому как работа не пускает, а в выходной – сами понимаете, там нет никого, – пояснил пожилой усатый рабочий, ткнув предварительно локтем задиристого парня. – Спокон веку на железке сами себе пропитание устраивали, чем бог пошлет. Такие-то вот дела, дорогой товарищ.
– Плохие, однако, дела, должен вам заметить, – помрачнел Никита Сергеевич, но лишь затем, чтобы показать, как его возмутила такая несправедливость. И пообещал: – Я этот вопрос подниму перед вашим начальством. И вот еще что… Почему платформ нигде нету? Как товарищи, прощу прощения, женщины, на вагонные ступеньки свои ноги задирают? Это ж ни в какие ворота не лезет! – уже с возмущением говорил он. – А грязь в вагонах? А? В ином хлеву и то чище. Как это вам нравится?
– Да мы уж как-то попривыкли, – ответила все та же женщина с кошелкой и зарделась от смущения: с таким большим начальством ей разговаривать еще не доводилось.
– Плохая привычка! Очень плохая! – попенял Хрущев. – Советский человек должен быть примером для пролетариев всех стран как в труде по примеру товарища Стаханова, который, как известно, перекрыл в десять раз прежние нормы, так и в культурном строительстве… в смысле бытовых условий и тому подобное. Товарищ Сталин и вся партия очень большое внимание уделяют этим жизненно важным вопросам.
– Оно конечно, – согласился, хотя и без особого энтузиазма, пожилой рабочий. – Мы понимаем, не без понятия чай. Однако, начальство – оно что? Оно в первую голову смотрит на план. План идет – и ладно. Не идет – лается… прошу прощения… ну и все такое. А мы что ж, мы ничего, мы всегда пожалуйста.
– А план, значит, идет не всегда?
– Да уж как водится: то того нету, то этого, – опять заговорил молодой парень в косоворотке. – Иногда сидим по целым дням и ждем. А потом пашем так, что жилы лопаются. Тут и о еде забудешь, и об отдыхе, и об этой самой… как ее?… культурности.
– Ну а со строительства канала есть тут кто-нибудь? – спросил Хрущев, оглядываясь, точно был уверен, что таковые имеются, но почему-то прячутся.
– Есть, конечное дело, – подтвердил его догадку усатый. И крикнул, обращаясь в конец вагона:
– Егорка! Тиунов! Идите сюда! Тут до вас дело есть у товарища секретаря.
Подошли трое молодых рабочих и один пожилой. Одеты свободно, в пиджаки, рубахи навыпуск, на ногах сапоги. Сразу видно – мастера.
На лавках потеснились, давая место.
– Так вы, стало быть, с канала?
– Стал быть, так, – согласился пожилой.
– Зовут-то как?
– Меня-то? Меня Егором Кузьмичем. А фамилия моя Скрипников, – с достоинством представился пожилой рабочий.
– И кем же вы на канале работаете, товарищ Скрипников?
– Я, например, кузнецом. Тиунов и Каплунов у меня в напарниках. А Данилов – он слесарь.
– И что делаете для канала? – не отставал Хрущев.
– А все, что прикажут. В настоящий текущий момент делаем болты для крепления бетонных блоков…
– А что, промышленность болты эти не выпускает?
– Такого размера не выпускает. Нам нужны длинной метр с четвертью, а у них самые большие сорок сантиметров. И толщина тоже не та. Нам нужно три четверти дюйма, а у них всего лишь полдюйма. Вот и куем сами… стал быть.
– И как?
– Не жалуются. Нам дают обнаковенное железо, а мы его науглераживаем поверху, получается и твердость и прочность у резьбы соответственная.
– Резьбу плашками режете или в матрицах в горячем виде куете? – показал свои познания в слесарном и кузнечном деле Никита Сергеевич.
– Поперва в матрицах, потом плашками доводим до кондиции, – ответил Скрипников. И пожаловался: – Матрицы-то старые, поизносились, а новых давно не дают. Да и плашки – дрянь, если вы, товарищ секретарь, в этом деле понятие имеете. Нарежешь три-четыре болта – и выбрасывай. А немецкие плашки – это совсем другое дело: износу нету…
– Так уж и нету? – засомневался Никита Сергеевич. – Всякий инструмент изнашивается, хоть немецкий, хоть шведский. Но чтобы на два-три болта – это уж пахнет вредительством… – И спросил, заглядывая в глаза Скрипникову: – А какой завод поставляет вам инструмент?
– Да всякие. Есть и московские. Завод «Калибр», если вы знаете.
– Знаю такой завод. Непременно поговорю с его директором, – пообещал Никита Сергеевич. – И он этому разговору не обрадуется, будьте уверены.
Вокруг заулыбались, закивали головами.
Вагон мотало из стороны в сторону, дробно стучали колеса, за окном проплывали деревушки, поля с зеленеющей озимью, речки, холмы, поросшие лесом с веселой солнечной листвой, еще не развернувшейся во всю силу. Вот открылась панорама строительства канала: тысячи рабочих, перекидывающих лопатами землю, снующие по трапам тачкогоны, подводы, машины; кое-где, окутываясь дымом солярки, рокотали ползающие туда-сюда бульдозеры, кивали длинными шеями экскаваторы, бухали паровые «бабы», вспыхивали на солнце начищенные медные трубы оркестра, огни электросварки, в открытое окно доносились веселые марши, полоскались на ветру флаги, и казалось со стороны, что и люди работают весело, даже радостно под этим веселым солнцем, бодрящим ветром и синим небом.