Страница 14 из 33
И вот они сидели и молчали. Но не потому, что нечего было сказать. Вовсе нет! А исключительно потому, что никто из них не был уверен, что его слова не станут сегодня же известны на Лубянке со всеми вытекающими отсюда последствиями.
На стене висели большие часы в резной деревянной коробке с ангелочками, цветочками и прочей дребеденью. За стеклянной дверцей мотался из стороны в сторону маятник в виде коня тяни-толкая о двух головах, но без единого хвоста. Время от времени раздавалось странное жужжание, затем звучал мелодичный перезвон, а вслед за этим колокол отбивал либо одним ударом каждые тридцать минут, либо соответствующим количеством каждый час.
Они сидели и смотрели в стол, думая о своем. Кто-то вертел на холщевой скатерти чайную чашку или блюдце, кто-то с деланным интересом разглядывал чайную ложку с замысловатой чеканкой. Самовар продолжал скулить, пищать и свистеть, но с каждой минутой все тише и тише. И людьми одолевало ощущение, что они ждут чего-то такого, чего нет и не может быть уже никогда. И тогда один из них, лет эдак пятидесяти, с черной в проседи бородкой, с гладкой лысиной чуть ли ни до самого затылка, откинулся на спинку стула, оглядел собравшихся насмешливыми глазами и спросил:
– Так какого черта мы ждем, дорогие товарищи? И зачем вообще нас сюда собрали? Мы что – желаем что-то изменить в череде закономерных, так сказать, событий? Если кто-то имеет такое желание, так пусть объяснит нам, в чем его суть. Лично у меня возникает убеждение, что мы собрались сюда на похороны и ждем, когда появится покойник. Что касается лично меня, то я ждать не хочу. Хотя бы потому, что покойники имеют дурную привычку увлекать за собою живых. Те, кого мы ждем, здесь уже не появятся. Они лучше нас понимают, что время неумолимо движется в одном направлении. И всякое даже предположение, что оно может хотя бы на миг остановиться, глупо само по себе. Посему я предлагаю разойтись и двигаться дальше вместе со всеми. А там, как говорится, что бог даст.
И человек этот поднялся и направился в прихожую. Было слышно, как он кряхтит и топает, пытаясь втиснуть ботинки в галоши, затем хлопнула дверь в коридор, еще одна на первом этаже. И все стихло. Но больше никто не шелохнулся.
Тогда вскочил самый молодой из них и заговорил, брызжа слюной от возбуждения:
– Лично я целиком и полностью поддерживаю товарища Сталина в этом вопросе! Да! Потому что времена, когда мы, согласно легенде, считали себя избранным народом, эти времена давно миновали! Да! Мы такие же, как и все. Да! И не смотрите на меня так! Многие настоящие партийцы полагают, что пора присоединиться к ассимиляции. В том смысле, что поставить этот процесс на практическую почву. Исходя из этого, заявляю со всей решительностью, что ждать никого не буду, у меня хватит ума и истинной партийной принципиальности твердо стоять на коммунистической позиции, а не плестись в плену у библейских сказок, которые были рождены невежеством наших предков.
Молодой человек, махнув рукой, тоже кинулся в прихожую, споткнулся о половичок, но удержался и скрылся за дверью.
И все сразу же засуетились и тоже устремились вон из комнаты.
– Товарищи! Товарищи! – взывал к ним хозяин квартиры. – Ради бога – не все сразу! И так соседи могут подумать бог знает что…
Однако товарищи никак не реагировали на призывы хозяина, торопливо натягивали на себя шубы и пальто на ватине, всовывали ботинки в галоши, топали, сопели и кидались вниз по лестнице, будто, промедли они хотя бы минуту, за ними непременно кто-то погонится. Иные так даже перекладывали револьвер из внутреннего кармана в наружный: время позднее, район весьма неблагополучный в смысле уголовной преступности, так что револьвер может оказаться весьма к стати.
Глава 10
Весь минувший 1934 год Никита Сергеевич Хрущев не знал ни минуты покоя: Каганович так загрузил его работой, что не продохнешь. Иногда Никите Сергеевичу кажется, будто Лазарь Моисеевич жалеет, что слишком близко приблизил к себе Хрущева, что он специально нагружает его, чтобы Никита сорвался на чем-нибудь, и тогда можно будет задвинуть его куда-нибудь подальше – хотя бы и в ту же Юзовку, то есть теперь Сталино. Да и то сказать: что ни заседание горкома-обкома, так непременно доклад Хрущева то о строительстве метро, то канала «Москва-Волга», то о выполнении плана по строительству жилья, то по машиностроению, то по обеспечению Москвы продовольствием, или, например, исключительно луком, без которого, впрочем, ни борща не сваришь, ни даже щей, не говоря о котлетах и прочих деликатесах… то еще по каким-нибудь даже и пустяковым вопросам, не имеющим никакого отношения к промышленности и строительству. Газету почитать некогда, не говоря о художественной литературе. Поднимать свой идейно-теоретический уровень – даже на это не остается ни минуты свободного времени. О событиях, совершающихся в стране, о которых говорят на каждом углу, первый секретарь горкома узнает по радио, от жены да если в машине глазами пробежит скорехонько по страницам «Правды». А события наиважнейшие, имеют к нему, Хрущеву, самое непосредственное отношение, и надо как-то реагировать, чтобы не проспать, не навлечь на себя подозрение в благодушии, беспринципности, а пуще всего в отсутствии бдительности.
Носится Никита Сергеевич с одной стройки на другую, с одного завода на другой, разбираясь в упущениях, недостатках, невыполнениях, отставаниях и даже конфликтах между отдельными предприятиями, создавая комиссии, заслушивая отчеты, принимая решения, а в голову иногда нет-нет, да и закрадется мысль: а вдруг все эти упущения и конфликты кем-то подстраиваются, чтобы опорочить его, Никиту Хрущева, а он в это время погряз в обыденности, можно сказать, в мелочевке, не видя самого главного? И вот это главное вдруг проявится с самой неожиданной стороны, а он о нем ни слухом, что называется, ни духом. И опять зудом охватит тело с ног до головы, и подумает он с тоской, что надо бы показаться врачам, но не дай бог узнают про его недуг, пойдут разговоры, и… и неизвестно, чем все это обернется. Лучше уж терпеть и чесаться, когда никто не видит, чем стать мишенью для злых пересудов.
На работу Хрущев выезжает рано утром, иногда так рано, что Москва еще досматривает сны, а по улицам ездят лишь первые трамваи да поливальные машины. При этом возвращается домой за полночь и, едва коснувшись головой подушки, тут же проваливается в сон. А во сне все то же самое: стройки, дороги, комиссии, люди. Осунулся, вокруг глаз круги, жена только вздыхает, да и то украдкой.
Но в конце прошлого года Сталин неожиданно вызвал его в Кремль, а там директора московских заводов и фабрик, конструктора самолетов, пушек, машин, еще чего-то, а от них все те же жалобы: того нет, этого не дают, там волокита, здесь что-нибудь затирают, и получается, что первый секретарь Московского городского комитета партии и второй областного один только и виноват во всех их бедах. Правда, Сталин – спасибо ему! – Никиту Сергеевича в обиду не дал, хотя и пожурил принародно. Уж и натерпелся страху Никита Сергеевич, да такого, что чуть не слег на почве нервного расстройства. Однако все обошлось. Более того, Сталин сам стал названивать ему, иногда среди ночи, советоваться, как лучше и быстрее сделать то-то и то-то. Спросит, пожелает спокойной ночи, а какая там спокойная ночь, когда в голове этот короткий разговор прокручивается снова и снова, и кажется Хрущеву, что надо было сказать совсем не то, что сказал, да теперь попробуй верни сказанное – не вернешь.
Дальше – больше. Сталин чуть ли ни каждую неделю стал вызывать Хрущева «на ковер», но не ругать, нет, а сталкивать со всякими ответственными жалобщиками лоб в лоб и смотреть, что из этого выходит. В итоге, как правило, жалобщикам попеняет с отеческой усмешкой в табачных глазах: не все, мол, сразу, имейте, мол, терпение, секретарь горкома хотя и отвечает в городе Москве за все и за всех, однако он не бог Саваоф, из глины ни то что инженеров не способен слепить, но и те же помещения для институтов или лабораторий, жилье и прочее, которые вы просите. И всякий раз Никита Сергеевич возвращается из Кремля окрыленный, понимая, что если не все, то главное он делает правильно, иначе бы Сталин не вызывал его снова и снова, и с должности своей товарища Хрущева сковырнул бы одним лишь щелчком. И даже не щелчком, а хмурым взглядом. Потому-то на портрет Сталина, висящий в своем рабочем кабинете, Никита Сергеевич смотрит с умилением, чуть ли не молится.