Свет венца

Отсюда вывод: Якова нужно успокоить. И не просто успокоить: следует убедить в том, будто он, Дзержинский уверен, что за преступлениями в Москве и в Питере стоит некая абстрактная, контрреволюционная организация, поддерживаемая западной буржуазией. Документы, полученные в результате захвата британского консульства в Москве и арест Локкарта, главного и основного свидетеля, станут тому доказательством. Поверит Яков? Конечно, нет: он не дурак. Но успокоится, факт, что станет началом его конца. Мы, в отличие от взрывного Председателя ВЦИК, торопиться не станем, чем и собьём тактику, к которой привык «товарищ Андрей». Первое – Яков должен успокоиться, решить, будто буря пронеслась над головой, не задев его. Потом, постепенно, следует оторвать Якова от Троцкого, вбить клин промеж них. После нужно настроить против Якова Старика, что будет нетрудно: достаточно показать материалы дела по покушению. А уже после, так же медленно, почти незаметно, будем изолировать всех людей Свердлова из аппаратов власти. Не расстреливать, не арестовывать, а именно изолировать: перевести на другие должности, отправить на фронт, в село, на выполнение продразвёрстки. И вот когда Яков Михайлович останется в полном одиночестве…

Нет, тут же сам себе апеллировал Феликс Эдмундович. Яков на сказку о британском посольстве не купится. Точнее, не так. Поверить то поверит, только его это не успокоит. И потом, ну и что, что я обвиню во всём посольство? Ему от того ни холодно, ни жарко. Он только что проиграл партию со Стариком, теперь перед ним стоит двойная задача: отмыть себя в глазах Ленина и наверстать упущенное. Вдобавок, ему в край как нужно срочно найти козла отпущения, того, кто станет повинен в том, что покушение Ленина состоялось. И Яков Михайлович сделает всё для того, чтобы выставить ЧК и его руководителя в самом невыгодном свете. Конечно, документы из посольства и признания противника оправдают Дзержинского, но, пятно-то останется. А с таким пятном после победить Свердлова станет крайне трудно. Нет, Якова Михайловича придётся не просто успокоить, этого мало. Из него нужно сделать временного союзника. А сие можно только одним путём. Глеб прав! – Дзержинскому вспомнился прощальный разговор с Бокием на перроне петроградского вокзала. – Свердлов через-чур активно поддерживает Троцкого в вопросе о красном терроре.

Дзержинскому припомнилось выступление Якова на V Всероссийском съезде Советов, который состоялся всего два месяца тому, 5 июля, и на котором Яков Михайлович выступил с отчётом о деятельности ВЦИК. Именно в тот день Свердлов, в своём докладе, открыто призвал к массовому террору против контрреволюции и врагов советской власти и выразил уверенность в том, что «вся трудовая Россия отнесется с полным одобрением к такой мере, как расстрел контрреволюционных генералов и других врагов трудящихся». Но главное не в этом. Главное в том, что съезд одобрил ту доктрину! Одобрил террор! За два месяца до покушения на Ленина!

Феликс Эдмундович поднёс ладони к вискам, сдавил их.

Массы готовы к террору. Вопрос в одном: кто его возглавит? Исходя из логики происходящего, этим должно заняться ВЧК. Но в том то и дело, что логика в последнее время перестала быть доминантой в решениях и действиях не только руководителя ВЦИК, но и некоторых членов СНК. Особенно тех, кто близок к Свердлову и Троцкому. Вот от этого мы и оттолкнёмся. Яков, через страх и угрозы, используя Льва, укрепляет свои позиции. А мы, неожиданно, возьмём да и примем его сторону. Представляю выражение лица Якова, когда тот услышит мои слова. Но, для начала следует мягко подстелиться, так мягко, чтобы он не догадался главной цели нашего временного союза.

По коже чекиста даже мороз прошёл от предчувствия скорого будущего.

Феликс Эдмундович вцепился в поручень, замер, после чего решительно продолжил движение наверх по парадной лестнице здания бывшего Сената, а теперь Совнаркома, на третий этаж, в кабинет Ильича, занятый Яковом Михайловичем Свердловым.

Временно занятый, – тут же поправил сам себя Председатель ВЧК…

Глеб Иванович ещё раз глянул на чёрно – белое фото, кинул его на стол.

– Итак, они узнали Канегиссера?

Доронин утвердительно качнул головой.

– Хозяйка дома признала. Прислуга тоже. Сколько раз приезжал, не помнят. Однако, когда приезжал, всегда оставался допоздна, а, то и ночевать. Играл с Соломоновичем в шахматы, разговаривали громко, иногда спорили. И… Тут ещё такое дело…

– Что? – Бокий сжался, в предчувствии беды. – Говори?

– По лету Канегиссер как-то приехал к Соломоновичу не один. С другом. Так вот, тот друг, после, стал бывать у товарища Урицкого значительно чаще нашего студента. Мало того… – Чекист попытался подобрать правильную формулировку. – Оставался ночевать. Часто. В одной спальне…. с Соломоновичем. Однако, с середины августа ни хозяйка, ни прислуга того молодого человека больше не видели.

– Перельцвейг? – Моментально отреагировал Бокий.

– Думаю, он. – Матрос отвернулся к окну.

– Выходит, не соврал Канегиссер? Действительно – месть из личных мотивов?

– Бл…..во это, а не месть. – В голосе матроса прорвалась злость. – Никогда не думал, что … А-а-а-а..

Рука чекиста тяжело поднялась и сокрушённо рухнула вниз. Обессилено обвисла.

Глеб Иванович умостился на краю стола, царапнул взглядом широкую, сильную, обтянутую гимнастёркой спину Доронина. Рука, сама собой, потянулась за папиросами.

И что сказать? Мол, все люди равны, и товарищ Урицкий имел полное право на личную жизнь? Поймёт ли? Нет, не поймёт. За подчинённым стоит вбитая в сознание простого народа на протяжении многих столетий христианская мораль, которая, подобного рода вещи пресекала на корню. И поменять сознание таких, как Доронин, не получится ни за год, ни за десять лет. Это он, идейный атеист Бокий, может спокойно относиться к богемным утехам, сам, по молодости, чуть было, не прошёл сквозь них. А Демьяну, с его впитанной с молоком матери, крестьянской моралью, вот как ему всё это объяснить?

Чекист с силой втянул в лёгкие дымок папиросы.

А, может, и не нужно объяснять? Пусть Урицкие объясняют. С Зиновьевыми. Правильно сказал Демьян: развели бардак с бл…..ом, а мы расхлёбывай. Если бы Соломонович не втюрился в Перельцвейга, остался б жив. Да, как тут не вспомнить про то, что любовь зла…

С другой стороны, скоро можно будет доложить Дзержинскому о том, что расследование закончено. Не так, как думали первоначально, но, тем не менее.

Послышался лёгкий, неуверенный стук в дверь.

– Сатрап. – Обречённо выдохнул Доронин. И тут же незлобно вспылил. – Вот, Глеб Иванович, что за человек, а? Сколько раз говаривалось: входите без стука, это ваш кабинет! Нет, кожен Божий день одно и то же. Тук-тук… Тук-тук… Б… – Не сдержался, опять-таки, выматерился в присутствии начальства матрос. И крикнул. – Входите, Аристарх Викентьевич!

Бокий спрятал улыбку, сделал вид, будто не заметил матюка.

Дверь слегка приоткрылась. Действительно, в образовавшуюся щель просунулся следователь Озеровский.

– Добрый день, Глеб Иванович. А я заходил к вам, не застал.

– Здравствуйте, Аристарх Викентьевич! – Чекист протянул руку, сжал мягкую ладонь старика. – Чем порадуете?

– Про дом на Васильевском вам уже доложили?

– Да. Что со вторым адресом?

– Второй дом принадлежит госпоже Толстой. Простите, принадлежал. Набережная Фонтанки 54. Кучер сказал, по данному адресу он привозил Леонида Канегиссера значительно чаще, нежели на Васильевский, особенно в последнее время.

– Точнее?

– Последние две недели.

Бокий с Дорониным быстро переглянулись. Впрочем, Озеровский того не заметил: в тот момент он рассматривал среднюю пуговицу на своём сюртуке. Та висела на одной нитке, и перед следователем стояла дилемма – оторвать её и выглядеть небрежным, однако, при этом, сохранить пуговицу, или оставить висеть, и, скорее всего, потерять. Старик выбрал первый вариант.

– Ваши предложения? – Поинтересовался Бокий.