Страница 8 из 12
И голос, – тот единственный звук, который она услышала за то время, что была здесь, – соответствовал форме. Скрипучий и мощный, словно металл о металл, голос задал вопрос:
– Что есть сон, в котором зло побеждает добро?
В движениях выпуклого из стены лица была жизнь, но она казалась смертью: тем желанным забвением, когда уже невозможно противостоять безумию окружающего мира. Она смотрела в глаза вопрошающему образу и молчала. Видела в них свою участь и боялась произнести хоть слово. Но недолго, потому что ответ был очевиден:
– Это плохой сон, – и снова через молчание, она добавила, – этот сон есть кошмар.
Глаза одобрительно мигнули, скрыв на мгновение завораживающе черные зрачки, и, открывшийся рот задал следующий вопрос:
– Что есть сон, в котором добро побеждает зло?
Она пожала плечами, втягиваясь в игру в вопросы и ответы, и сказала:
– Ну, это добрый, хороший сон.
Глаза отрицательно качнулись:
– Неправильно. Добро – это изнанка зла. Это худший из кошмаров, так как он дает пустую надежду. Разворачиваешь красивую обертку в полной уверенности, что там вкусная конфета, а там – смердящее застарелое говно.
Губы слепились бантиком, что, несомненно, свидетельствовало об удовольствии, которое получала тварь от общения. Причмокнул невесомым поцелуем и снова задал вопрос, сочась самодовольством:
– Что есть сон, в котором нет ни добра, ни зла, где нет никакой борьбы, где с благостной тишиной соседствует бездонное небо, где прикосновение невозможно, а вид неприятен, где солнце зависло за горизонтом, а мир тверд во все стороны? Что есть бесконечный сон в этом сне?
Она молчала, пытаясь осмыслить вопрос, представить себе этот мир, а монстр, растянув губы в самодовольной улыбке, мерзко засмеялся, содрогаясь стенами. Он не стал дожидаться ответ, и, резко прекратив свой смех, сказал:
– Это наихудший из кошмаров, потому что это твой инфернальный сон.
Последние два слова он произнес с придыханием, смакуя их, перекатывая по языку, наслаждаясь этими звуками.
– И знаешь, в чем прелесть этого сна? – он даже прищурил глаза, пытаясь увидеть, сможет ли она ответить. И, увидев, что нет, что белое в полумраке лицо с безжизненно пустыми глазами замерло на выдохе, а губы не в состоянии разлепиться из-за мышечной судороги, сам ответил на свой вопрос:
– В пугающей реальности. Ты будешь говорить себе, что это кошмарный сон, что этого не может быть и надо проснуться, ты будешь щипать и кусать себя, ты будешь молить своего Бога об освобождении, но – все тщетно. Этот сон уже твой и пути назад нет. А впереди только ужас и страх.
Лицо из стены, став еще более выпуклым, словно пыталось приблизиться к ней, изменилось. Может, глаза стали добрее, и улыбка – мягче, но она не заметила этого: сознание балансировало на краю, даже доброе слово могло столкнуть в пропасть.
– Возможно, твой сон уже давно с тобой, и я всего лишь твой придорожный камень, что указывает путь. Хотя, выбора у тебя нет и дорога у тебя сейчас одна – прямо.
Рот монстра открылся, широко, насколько позволяли губы. В зияющей пустоте лопатоподобный язык лежал подобием тропы, словно приглашая, – пройди по мне, начни здесь и заверши путь на конце тропы, узнай, что будет дальше, испытай себя.
И когда она сделала первый шаг (а не сделать она его не могла, потому что стены подземелья сомкнулись за ней, выталкивая тело в надвигающийся разинутый рот), балансирующее сознание покачнулось на тонкой нити, которая была давно порвана и неоднократно связана простыми узлами. Она закрыла глаза, которые уже не видели, и позволила телу упасть.
Зачем сопротивляться неизбежному.
Зачем молиться несуществующему.
Полет в пустоте был быстр, а приземление болезненно. Она шлепнулась на твердую поверхность, ощутив боль всем своим обнаженным телом. И, как только боль начала стихать, инстинкт самосохранения заставил открыть глаза.
Она лежала на спине, и над ней было сумеречное небо. Подняв голову и привстав на локти, она осмотрелась (боль от движения прокатилась по телу, но она не обратила на это внимание – она очень хорошо знала, что любая боль преходяща). Спереди, слева и справа было бесконечное черное пространство. До самого горизонта – черный хорошо укатанный асфальт. Через боль в ногах она встала и посмотрела вокруг с высоты своего роста – терпеливо и медленно.
Закатанная в свежий асфальт планета (если это планета) под сумеречным небом Солнце зависло за горизонтом (если оно там есть). И её голое тело, как белая песчинка на черном песке.
Ни дуновения ветерка, ни облачка на небе, никаких звуков и видов на пустом горизонте. Только чистый черный асфальт.
И в этом странном безжизненном мире невероятным казалась божья коровка, вдруг прилетевшая ниоткуда, и севшая на грудь. Насекомое сложило пятнистые крылья и медленно двинулось осваивать новый мир.
Она улыбнулась, обрадовавшись живому существу, и подставила палец, на который божья коровка и забралась. Поднеся её к лицу, она умиленно посмотрела на неё (вспоминая стишок из детства), и…
… увидела холодные глаза, те самые, что были у него всегда, а она не хотела замечать их, слушая слова и чувствуя его руки. И мало сказать, что в глазах была угроза – в них она увидела ужас бесконечного процесса «прочищения дырок».
– Милая моя, сейчас начнем, я ведь знаю, что тебе это нравиться. Ты бы сказала, я бы делал это чаще, значительно чаще. О, ты бы знала, как мне нравиться доставлять тебе удовольствие, будь уверена, я могу делать это бесконечно.
Там, внизу, между ягодиц, возникло ощущение (судорожное сокращение растянутых мышц, колющая боль, и зуд незаживающих ран) – предвестник будущей унизительной боли.
Она хотела закричать, но здесь не было звуков, поэтому, бессмысленно раскрывая рот, она взмахнула рукой, сбрасывая божью коровку на асфальт. И кулаком, сверху, словно молотком, расплющила насекомое, нанося удар раз за разом, пока боль в руке не остановила её.
Маленькое мокрое пятно на асфальте и все. Хотя нет, – рука по локоть в крови и множество красных пятен на теле. Она задумчиво посмотрела на кровавую красоту (когда-то это уже было, возможно, в одну из тех ночей, когда монстр приходил к ней ночью, когда она погрузила руку в его мякоть).
Словно чувствуя кровь, прилетела муха. Большая жирная муха с синюшным отливом большого брюшка, которая откладывает свое потомство в падаль, в дерьмо (что ты и есть сейчас, что тут непонятного, ты сейчас, милая моя, накачанная миллиардами спермиев гниющая падаль, исторгающее накопленное годами дерьмо, пару сотен мушиных яиц тебе не помешают). Муха села на окровавленную руку, и, не дожидаясь, пока насекомое посмотрит на неё холодными глазами (в чем она была уверена на все сто процентов), она прихлопнула её свободной рукой.
Упавшая на асфальт муха была еще жива: трепыхались крылышки, бились лапки, смотрели фасетчатые (тысячи льдинок) глаза. И снова кулак-молоток опустился на агонирующую муху, добивая её.
Она выдохнула. И снова сделала вдох.
Зная, что это только начало.
Начало бесконечной жизни в пустоте сумеречной действительности…
Открыв глаза, я с недоумением смотрю перед собой. В темноте летней ночи кусты боярышника кажутся живыми, словно неведомые звери подкрались ко мне и сейчас нападут. Ветер угрожающе шелестит листьями. Где-то далеко громыхнуло – явно приближается гроза, что тоже мне на руку. Стряхнув наваждение, я встаю на ноги и поворачиваюсь к окну.
Мне повезло. Несказанно повезло.
Или, отпустив сознание и дав ему возможность действовать, я сам создал своё везение.
Впрочем, это не важно.
Как бы то ни было, у меня есть доступ в квартиру и целая ночь впереди. Хотя нет, не всё так гладко, как кажется. Еще ребенок. Девочка четырех лет. Отец девочки мертв, – женщина, находясь в сумеречном состоянии, забила его молотком насмерть. Она и теперь в бессознательном состоянии, и, как мне кажется, еще долго будет находиться в сумерках. Девочка сейчас спит, обычным детским сном. Однажды она проснется и может что-то вспомнить.