Симона

Она вошла в контору.

— Ничего не достала сегодня, — сказала она и поставила пустую корзину возле бухгалтера Пейру, стараясь и самой себе и ему представить дело так, словно она ходила в город за обычными покупками.

— Охотно верю вам, мадемуазель, что вы ничего не достали, — с горечью ответил мосье Пейру, его заячья физиономия была еще печальней, чем всегда. — Все разъезжаются, — плакался он. — Не понимаю, почему мосье Планшар сидит здесь и ждет всех этих ужасов, которые нас, конечно, не минуют. Из персонала почти никого не осталось, даже старик Арсен сбежал. Вы только представьте себе, наша станция без консьержа. А шеф, когда я его спросил, неужели он действительно собирается оставаться, страшно на меня раскричался. Я, конечно, понимаю, на нем лежит вся ответственность за фирму. — Мосье Пейру придвинулся к Симоне и, хотя в конторе было совершенно пусто, зашептал ей на ухо: — Говорю вам, мадемуазель, он стоек и храбр, как древний римлянин, наш шеф. Вообразите, мадам Мимрель была здесь и умоляла его уехать с ней, но он остается на своем посту. Настоящий римлянин.

Симона представила себе белокурую, красивую, пышнотелую мадам Мимрель. Такому добросердечному человеку, как дядя Проспер, наверно, очень нелегко было отпустить ее одну.

— А наши власти, — возмущенно продолжал бухгалтер, — вы подумайте, какая бессовестность, они ставят ему все новые и новые требования. Вчера мы отдали им два пежо, сегодня за ними последовал рено, а им все мало, им подай весь парк. Вот, — и он показал на какую-то бумагу на столе. — Десять минут назад мосье Корделье опять прислал эту бумажонку. Он якобы изыскал возможность отправить из Сен-Мартена большую часть беженцев и настаивает, чтобы мы, наконец, предоставили в их распоряжение наши машины и бензин. И у них поворачивается язык предлагать что-либо подобное такому человеку, как мосье Планшар. Старый Жанно, судебный пристав, сидит во дворе и дожидается ответа. Ему придется запастись терпением, нашему господину приставу. Сейчас-то я уж безусловно не стану беспокоить шефа этой бумажонкой. — И он доверительно прошептал Симоне на ухо: — Маркиз опять к нам пожаловал.

Симона от удивления открыла рот.

— Опять насчет своих пин… — Она не кончила фразы.

Но мосье Пейру не слушал ее. Его вдруг осенила какая-то мысль.

— Быть может, — размышлял он вслух, — шефу будет полезно узнать об этом письме при переговорах с маркизом. — Он быстро взял полученную бумагу и поспешил наверх, в кабинет хозяина.

Симона тоже вышла из конторы. Она остановилась на пороге. Белый под жгучим полуденным солнцем двор был пуст. Симона покосилась на скамью в тени. Там сидели трое — упаковщик Жорж, шофер Ришар, совсем уже старик, которого не увольняли только за недостатком людей, и старенький пристав Жанно. Мориса не было.

Она с удовлетворением подумала, что этот бессовестный человек, который всех и все критиковал, сам оказался трусом. В то же время она была разочарована. Сегодня, слушая его наглые словечки, она могла бы торжествовать про себя.

Внезапно, она сама не знала, как и почему, весь ее душевный подъем испарился. Охотнее всего она повернула бы обратно. Но те трое, на скамье, смотрели на нее, и если бы она сейчас вдруг взяла да повернула назад, это показалось бы уж очень глупым, а чего доброго, кому-нибудь еще взбрело бы в голову, что ока кого-то ищет, что она ищет Мориса. Симона вдруг покраснела до ушей и с независимым видом пошла через двор к колонке.

Она стала у колонки, трое мужчин с легким удивлением, но довольно равнодушно посмотрели на нее. Было нестерпимо жарко. После всех перенесенных волнений Симона чувствовала себя опустошенной и уставшей. Она вдруг испугалась той смелости, с которой сегодня не раз и не два нарушила жизненные правила виллы Монрепо. По собственному почину пошла в город. Вопреки прямому указанию мадам, запретившей ей носить темно-зеленые брюки, надела их. Бесцеремонно вмешалась в дела супрефектуры. Что скажет мадам, что скажет дядя, когда они узнают об этом?

Подходили покупатели и спрашивали бензин. Много покупателей, больше, чем обычно. Очевидно, уже пошли слухи, что мост и дороги расчищены.

Кто-то лениво вышел из сумеречной глубины гаража. У Симоны дрогнуло сердце: Морис. Он здесь, он остался, она была к нему несправедлива.

Морис подошел к тем троим. Он сделал вид, что только теперь заметил ее.

— О ля-ля, мадемуазель племянница, — сказал он пронзительным голосом, подбоченился и ухмыльнулся. — Мадемуазель племянница надели свои сверхмодные брюки и опять вышли на промысел.

Он подсел к сидевшим на скамье, зевнул, закурил.

— Приходится вот сидеть и ждать бошей, — сказал он. — Эти-то, — и он едва заметным кивком головы презрительно показал на Симону, — по крайней мере знают, чего ждут. Они последовательны, эти господа, надо отдать им справедливость. Они свое возьмут. На площади Грамон беженцы умирают от голода, потому что не на чем увезти их отсюда, а там, наверху, господин маркиз и господин предприниматель договариваются насчет перевозки вин. Дела прежде всего. Мир охвачен пожаром, а им все нипочем. Они на этом огне варят себе свое хлебово.

Симона стояла у колонки. В словах Мориса была, конечно, крупица правды. Но и сколько же в них яду. Как он все искажает и преувеличивает. Дяде Просперу было бы, наверно, куда приятнее, если бы мир не был охвачен пожаром и все шло бы своим размеренным порядком, как до сих пор. Дядя Проспер, наверно, с удовольствием отказался бы от того, что Морис называет "его хлебовом", и предпочел бы, например, не расставаться со своей мадам Мимрель. Дядя Проспер добрый, он с радостью помог бы беженцам. Но он боготворит свое предприятие, он предан ему душой, ведь оно его детище. А то, что Морис причисляет ее, Симону, к людям, которые не прочь нажиться на общем горе, это и глупо и подло.

Тем временем компания на скамейке принялась судачить про шефа. Они видели, как мадам Мимрель пришла и ушла, они сделали свои выводы. Да, да, — говорили они, — у богатых свои заботы. Бедняге мосье Планшару пришлось выбирать, ехать ли ему со своей душенькой или оставаться здесь и собирать барыши да охранять свои машины.

— Когда им приходится выбирать между похотью и корыстью, — философски изрек упаковщик Жорж, — корысть всегда берет верх.

Потом стали распространяться насчет маркиза. Денег у него, как у собаки блох, — так, казалось бы, чего человек хлопочет. Так нет, видите ли, англичане и американцы дороже платят за его вина, чем боши, и поэтому он, при всей его спеси, спускается из своего замка к какому-то купчишке Планшару и клянчит у него машины.

— Бьюсь об заклад на бутылку перно и десять пачек голуа, — заявил Морис, — что когда придут боши, маркиза с ними водой не разольешь.

Старый Жанно, судебный пристав, прослуживший много лет в супрефектуре, научился у своего шефа терпимости.

— Ни с того ни с сего, здорово живешь, предположить, что господин маркиз способен на такое предательство, — сказал он, — это ты уж хватил через край. Он, может, немножко и фашист, отрицать этого нельзя.

— Немножко фашист, — поднял его на смех Морис. — Девушка была немножко беременна. Ну, так как, Жанно, — настаивал он, — заключаем пари?

— Я не игрок, — с достоинством отвечал пристав.

Старик Ришар повернулся к Морису.

— Удивляюсь тебе, право, — сказал он. — Почему ты до сих пор торчишь здесь? Я бы на твоем месте, с этакой вывеской, с твоей стопроцентной годностью к военной службе, не стал бы дожидаться немцев.

Симона вся насторожилась: что ответит Морис.

Он зевнул, пожалуй, немного искусственно.

— О господи, — сказал он, — неужели у бошей не будет другого дела, как только разглядывать всех мужчин от девятнадцати до пятидесяти пяти лет, кто в каком костюме ходит. А здесь, в Сен-Мартене, мне легче доказать, что я штатский.

— У бошей разговор короткий, — стоял на своем старик, — кто попадет им в лапы, того они безо всяких отправляют в свою Бошию.

— Слухи все, — презрительно отрезал Морис, — вздор.