Страница 1 из 2
Если мы окружены крысами, значит, корабль не идет ко дну.
Эрик Хоффер
Блаженство – спать, не видеть злобу дня,
Не ведать свары вашей и постыдства,
В неведении каменном забыться…
Прохожий, тсс… не пробуждай меня!
М. Буанарроти
Вера не раз забывала поднять стекла у своей "шкоды", но стихи ей подбросили впервые. Что удивляло, книга пахло книгой, а под снежно-белой обложкой шелестели обыкновенные бумажные листы. Никакого подвоха, никакой гадости и размашистое "от М" на переднем форзаце. Вера ядовито улыбнулась – она мечтала о душевном подарке от Германа, а получила черти чью арабскую лирику.
Длинная стрелка часов над Домом Союзов толкнулась в одиннадцать. Вера закрыла машину и пошагала по лужам и желтой хвое в круглосуточный магазин. Для тренировки – или по привычке – разум шифровал надписи на рекламных щитах: сегодня методом Тритемиуса. Буквы сдвигались с нормального алфавитного положения по формуле s=2p*p + 4p + 6 в зависимости от позиции в изначальном тексте. "Е" от салона красоты "Ева" превращалось в "Р", "В" в "Ч", "А" в "Г". "РЧГ".
Правая рука мешалась и била по бедру. Вера одевала ее в черную, до локтя перчатку с белым скорпионом, умывала, как ребенка, стригла ногти на непривычно длинных аккуратных пальцах, но чужая конечность оставалась до отвращения чужой.
Осенняя мгла наползала на каменную набережную, и асинхронно, чудно зажигались чугунные фонари. Тяжелые порывы ветра били по лицу, окутывали сыростью с беспокойного вздутого моря. От натуги скрипели дряхлые лиственницы, и хлопали на стенах рекламные афиши; водосточная труба гудела низко-низко, будто контрабас. Иногда в этом дымящемся сумраке проступали одинокие фигуры, переходили улицу и, как призраки, растворялись в сентябрьской ночи.
Мостовая вилась над волноотбойной стеной. Краем глаза Вера видела песчаную полосу, которая рывками выбивала у моря неразличимые в полусвете водоросли и камни. Тише накатывал гул. Линия горизонта таяла в мглистой зыби: тьма неба и тьма волн сливались в бесприютную черно-синюю бездну, которую боязливо, по дуге огибал забитый плавником берег. Испуганно кричали чайки.
За голенькими лиственницами мелькнул интернат для детей-инвалидов. Его эвакуировали в числе первых, и Вере, которая два десятка лет проходила набережную под детский смех и лепет, стало не по себе без веселых звуков. Она вспомнила, что через неделю или две эти камни под ногами, эти перламутровые окна, этот сонный город – всё – всё! – перемолотят потоки воды, и по телу пробежал озноб.
Вера миновала открытый штоф рома, который одиноко и тоскливо посвистывал на ветру, когда почувствовала чей-то взгляд. У основания волноотбойной стены, под лестницей, шевельнулась фигура. Вера прищурилась и заметила мужчину – он полулежал на песке и забавно пританцовывал. Ее это рассмешило. Пьяный, как весь город, подумала она. Кто-то заливал тревогу, кто-то потерю дома – большинство не понимало, что еще делать до эвакуации.
Магазин встретил Веру полупустыми рядами, а она все равно набрала полные пакеты ерунды и поневоле возвращалась на автобусе. Редкие пассажиры смотрели подозрительно, настороженно; на кабине водителя пузырилось объявление:
"Городская транспортная система Северо-Стрелецка прекращает работу 2 октября 2014 года".
В этом сквозило нечто фатальное, без толики надежды. Второго числа остановятся автобуса, четвертого закроют продуктовые магазины и отключат электричество, пятого – город покинет последний житель. Через неделю или две Северо-Стрелецк сметет вода.
Вере сделалось жутко и холодно. Она не заметила, что вышла и поднялась к себе на третий этаж, пока не услышала голос соседа. Оказалось, к ней часа два назад звонил мужчина лет сорока.
– Правда? А мы с ним трахаемся!
Арканов смутился, и довольная Вера вошла в дверь с табличкой:
"Коробка боли N 302
С просьбами идите на хрен".
Внутри она подпрыгнула от радости: Герман заходил к ней, каменный истукан сдвинулся – ур-ра!
Квартира Веры имела вид старой, но дружелюбной особы. При первом взгляде казалось, что вот-вот из-за угла выглянет мурка и потянется, замяучит, потрется о ноги. Но кошка не появлялась, и со временем у Веры возникло жуткое ощущение близкой и голодной черной дыры, которая затаилась в этих сонных комнатах, засасывая все живое.
Девушка в зеркале прихожей задумчиво потерла лоб и улыбнулась. Рыжеволосая (хотя виднелись темные корни), с глазами хищной птицы, с маленьким колечком в носу и шариком под тонкими губами. Сегодня она оделась в синие джинсы, черные сапоги и вязаную фиолетовую кофту, которая пахла нафталином. Вера никогда ее не застегивала. Под кофтой белела кружевная блуза под XIX век – с высоким воротником-стойкой, который скрывал шрамы на шее, – а из правого рукава, точно ядовитое жало, выглядывала затянутая в перчатку "насадка".
Герману не нравилось, как Вера одевалась, и она не раз читала приговор в его взгляде: мол, кофта старомодна, гвоздик вызывающий. Когда это молчаливое осуждение надоело, Вера нашла еще более старомодную блузу и еще более вызывающее колечко в нос.
Телефон не показал пропущенных вызовов, но это ничего не значило, и Вера занялась ужином. Она то и дело проверяла сотовый – пусто, пусто, пусто – пока не захотелось позвонить самой, но Вера держалась три недели и сохранила рекорд.
К полуночи ее охватило раздражение. Мобильный дремал, по радио, "тв" и на новостных сайтах говорили только об эвакуации, о плотине. Вера выключила телефон и сходила за книгой "От М". Это было издание "Рубайат" на двух языках – творение Омара Хайяама напечатали в переводе и на фарси. Ничего интересного Вера в сборнике не увидела: милые, старозаветные четверостишья, на втором десятке которых она и заснула.
***
Утром ничего не изменилось. Вера помылась левой рукой, сняла перчатку и обвела лаком желтого скорпиона на ногте безымянного пальца. Она делала так с трансплантации – сохраняла донорскую конечность в изначальном виде, будто однажды вернет ее, как арендованную машину.
Увы, молоко скисло, и Вера испортила кофе, который с любовью сварила по турецкому рецепту. Она пнула электроплиту и в праведном гневе отправилась за возвратом – как и вчера, по набережной.
Холодало. Сырой ветер без устали разбрасывал мусор, который больше не забирали из контейнеров. Море успокоилось и двигалось тяжело, натужно, будто у него началась одышка, вода напоминало стекло, которое, казалось, вот-вот затвердеет у берега. Вчерашняя певичка-бутылка пропала, а пьяный еще лежал под лестницей – на его подбородке переминалась чайка и с нескрываемым любопытством заглядывала в рот.
Вере сделалось не по себе. Она остановилась и посмотрела внимательнее – ни движения, только рубашка и брюки мужчины надувались от ветра. На набережной не было ни души, Вера сказала себе "это не мое дело" и поспешила прочь.
Двери магазина не открывалась, прилавки за окнами опустели. Вера двинула ногой по витрине и ни с чем зашагала домой. Внутри росли два противоположных чувства: раздражения и страха. На береговую линию внизу она старательно не смотрела, но у лестницы не выдержала и нашла взглядом мужчину. Он деревянной колодой валялся на песке.
Вера поискала взглядом прохожих – никого – и, нервничая все больше, спустилась с волноотбойной стены. Под ногами захрустел песок, она приблизилась к пьяному – долговязому рыжему мужчине лет сорока: аккуратная одежда, седина на висках – и тихо позвала:
– Эй, из нирваны?!
Рот незнакомца полузевал-полуулыбался. Одна рука вытянулась вдоль тела, другая уперлась в песок, точно мужчина вставал. Серые глаза, мутные и впалые, не шевелились. По спине Веры пробежал холодок, она поискала пульс на ледяном, одеревенелом запястье. Безуспешно. Попробовала найти яремную вену, но биение не чувствовалось. Вера взмокла.