Страница 58 из 59
Тогда Кайлин Арксорас приблизился к Хелен и взял её по-детски нежную руку своей сильной трёхпалой рукой.
— Идём, — сказал он, и она увидела, что и по его лицу текли слёзы, пробивая дорожки в густом слое пыли, словно он стоял под дождём. — Теперь мы должны пойти и исцелить твоего друга.
Доктор Маккой почти не ворчал и на удивление спокойно отнёсся к просьбе погасить свет в палате для выздоравливающих, куда перенесли Кирка из стазис-камеры. Очевидно, подумала Хелен, у него была возможность поразмышлять над тем, что произошло в машинном отделении, и о том, как всё это связано с потребностями тайной, малоизученной стороны человеческого организма. Запас свечей младшего канонира Бэрроуз снова подвергся разорению — и теперь их ласковое сияние мягко озаряло палату, где Кайлин Арксорас, поразительно спокойный для существа, никогда в жизни не видевшего даже колеса, сидел у кровати, сжимая ледяную руку капитана и тихо напевая пронзительно-высоким птичьим голоском. Из коридора между тем доносились голоса проходящих мимо людей и приглушённый шум корабля, чья жизнь постепенно возвращалась в обычное русло.
— Мы можем перенести его в звуконепроницаемую комнату, — предложил Маккой, но Арксорас покачал головой.
— Так надо. Он должен слышать свою возлюбленную — слышать, как она дышит во сне, — ответил старый пигмин и немного наклонил плоскую голову, чтобы заглянуть доктору в лицо. — Будь он одним из нас, мы принесли бы в эту комнату цветы, и травы, и зёрна для скорейшего исцеления, чтобы их аромат коснулся спящего и позвал его назад. Но аромат растений значит для него меньше, чем запахи…
Его надбровные складки сделались немного глубже, когда он попытался определить, чем именно пахнет корабль. Задумавшись над этим, Маккой смог выделить запах металла, синтетического коврового покрытия, свежую ноту очищенного кислорода… и здесь, в этой комнате, — дезинфицирующего раствора и алкоголя. Но старый пигмин в конце концов лишь покачал головой и закончил:
— …запахи этого места. Но пусть его друзья будут рядом с ним, чтобы он узнал их и пожелал вернуться.
Вот так оно и случилось, что Хелен, и Спок, и Ухура, и Скотти были в комнате, когда Джеймс Кирк открыл глаза и сонно моргнул, увидев над собой тонущий в полумраке потолок. Несколько секунд он просто лежал, чуть нахмурив брови с озадаченным видом, словно пытаясь что-то вспомнить. Потом он немного повернул голову — сперва в одну сторону, где на стуле с высокими ножками, сделанном специально для низкорослых инопланетян, чтобы помочь им освоиться на корабле с земным экипажем, восседал Арксорас; затем в другую, где сидел Маккой, держа капитана за другую руку.
— Боунс? — тихо сказал он, удивляясь, что живое прикосновение, тепло и твёрдость руки из плоти и кости, может быть таким успокаивающим. Транспортатор…
Но мысль ускользнула от него.
Маккой кивнул.
— Ты скоро поправишься, Джим.
Кирк осторожно высвободил руку и протянул в сторону.
— Хелен?
Она сжала его пальцы, снова тёплые и сильные, как прежде. Её лицо было застывшим и очень белым, но в полутьме, одурманенный усталостью, он мог лишь видеть, что она рядом. Он улыбнулся, чувствуя глубокое облегчение. Воспоминания о том, что с ним произошло, были туманными и беспорядочными — смешение разрозненных образов, из которых выделилось смутное ощущение, что с Хелен случилось что-то ужасное… что-то, от чего он отчаянно пытался её защитить… И другой образ, отрывочный, но очень чёткий — Спок, лежащий без сознания перед запертыми дверями ангара, и бешеные вспышки красных сигнальных огней, пляшущие вокруг его тела… Неясное любопытство: вправду ли он прополз по пищевому конвейеру, ведущему с восьмой палубы — и если да, то зачем, во имя галактики, он это сделал?.. И назойливо лезущая в голову мысль о какой-то потайной комнате на двадцать третьей палубе…
Это странное полусонное состояние напомнило ему рассказы Финнегана, его старого однокашника по Академии, о том, каково это — напиться вдрызг; вот только Кирк в жизни не напивался до такой степени, чтобы забыть, что было накануне. Всё казалось расплывчатым, ненастоящим…
— Спок?
— Здесь, капитан, — уставным тоном отозвался вулканец. Секунду помедлив, он шагнул вперёд и взял Кирка за руку. — Я… — Спок снова заколебался, подбирая подходящие слова, и, наконец, произнёс: — Я рад, что вам стало лучше.
Смех Кирка был не громче шёпота, но глаза его заискрились весёлыми огоньками.
— Вы меня поражаете, мистер Спок, — пробормотал он. А потом внезапно, как гаснет пламя задутой свечи, снова провалился в сон.
— Теперь он будет спать долго, — сказал Арксорас, с помощью Чепэл осторожно слезая со стула. — Возможно, ещё половину дня. Это хорошо. Через его разум я понял, что его тело давно нуждается в сне. С ним обходились жестоко, как и с его душой. Вы увидите, что он не помнит многого из того, что случилось с ним во время скитаний вне тела, потому что эта память не запечатлена в его плоти и будет утеряна. Но позже некоторые воспоминания могут вернуться, и тогда вы должны помочь ему справиться с этим. Вы его сородичи, его братья по гнезду. В вас — его исцеление.
— Вы говорите так, словно уже имели с чем-то подобным, — с сомнением проговорил Маккой. И пигмин снова склонил голову набок — так, что длинные, спутанные пепельно-белые пряди упали ему на плечо — и взглянул на него снизу вверх.
— Да, — просто сказал он, открывая тем самым новую главу в истории научных изысканий Федерации — главу, посвящённую не только пигминам, но также строению и организации разума как такового.
В углу комнаты мистер Скотт вполголоса допытывался у Спока, какая участь ожидает его помощника энсина Миллера, который находился сейчас в соседней палате вместе со своим незадачливым напарником, выздоравливая от таинственного вирусного недуга.
— Но, мистер Спок, вы должны признать, что они виноваты лишь в том, что попытались сделать нормальный шоколад — и, видит бог, множество людей на борту были бы им только благодарны за это.
— Это не отменяет того факта, что они незаконно присвоили имущество Звёздного флота и использовали его в личных, пусть и благих, целях. Ни один из них не имел разрешения создавать экспериментальную лабораторию и тем более…
— Ну, уж это не больший грех, чем то, что сделал с ними доктор Маккой. Продержал ребят взаперти и даже не извинился… Вы же не засадите беднягу Гилдена в кандалы, а? Как-никак, его книжная коллекция спасла вам жизнь.
Лейтенант Ухура тихо выскользнула за дверь, в ярко освещённый коридор. Никто не заметил её ухода — так же, как никто не заметил исчезновения Хелен минутой раньше.
— Хелен?
Она нагнала подругу в главном коридоре лазарета — та прислонилась к стене, бледная, как смерть, и выглядела чуть ли не хуже, чем после отравления газом.
— Что с тобой? — спросила Ухура.
Хелен покачала головой и улыбнулась.
— Ничего, — ответила она. И отвернулась, собираясь уйти, но остановилась и ещё раз взглянула на связистку — стройную и очаровательную в алой форменной тунике, красиво оттенявшей её кофейно-тёмную кожу, одну из самых близких в этом, первом в её жизни, кругу близких друзей. После секундного колебания Хелен шагнула назад и взяла её за руки.
— Ухура, — тихо сказала она, — ты не могла бы кое-что передать Джиму, когда он проснётся?
Та ответила не сразу, вглядываясь в её лицо — постаревшее по сравнению с тем днём, когда Хелен пришла на «Энтерпрайз» месяц назад; измученное и опустошённое, как и её голос. По словам Маккоя, рубцы на голосовых связках должны были зажить через несколько недель. Но собственный опыт подсказывал Ухуре, что прежний взгляд, прежний внутренний свет никогда не засияет в этих ореховых глазах.
— Всё, что хочешь, — ответила она.
— Скажи ему… — Хелен осеклась и помотала головой, словно прогоняя что-то прочь от себя — то ли мечту, то ли кошмар. — Скажи ему: я понимаю, что это… это был не он. Что это был чужак, захвативший его тело, что это не его вина… и что он ничего не мог поделать. И, может быть, через шесть месяцев, когда «Энтерпрайз» вернётся — если его не пошлют куда-нибудь ещё — или, скажем, через год… я… моё тело, моё нутро, моя кожа поверит в это, когда я снова увижу его лицо, или услышу его голос, или почувствую прикосновение его рук. Скажи ему — я знаю, что это был не он. Но сейчас… — Она с трудом сдержала дрожь в голосе. — Я больше не могу его видеть.