Страница 2 из 48
Я сошел с крыльца.
-- Трогай, дедушка, трогай! -- послышался спокойный голос Копейкина.
Собачник не торопясь уселся на телегу, все время подозрительно поглядывая в сторону, где стоял конопатый паренек. В последний раз оглянулся на присмиревших, сбитых с толку ребят, дернул вожжи и ременным кнутом стегнул по ребрам мерина.
Телега загрохотала по мерзлой дороге. Собаки в ящике все разом завыли, Толпа стояла, все еще не веря случившемуся.
И вдруг дружный хохот, точно взрыв, потряс всю улицу: у телеги сошли с осей оба левых колеса. Она сильно наклонилась, и старик, свалившись в снег, замотал в воздухе длинными ногами.
Мальчишки торжествовали.
Едва отряхнувшись от снега, разъяренный собачник кинулся на толпу с кнутом. Ребят как не бывало -- кто куда! Только Копейкин стоял на месте, будто примерзший к дороге, в расстегнутой телогрейке, в сдвинутой на затылок шапке, чуть побледневший и решительный. Старик всем своим гневом обрушился на него, размахнулся, чтобы ударить, да так и замер с высоко поднятым кнутовищем.
-- Не надо, дедушка, драться, -- сказал спокойно, не без лукавства подросток;
-- Я тебе покажу, пескарь, как гайки отвинчивать! Думаешь, не вижу, что ты тут за атамана?!
-- Ну, пускай я, -- с достоинством ответил Копейкин. -- Могу пойти на переговоры.
-- Гайки давай, а не переговоры, разбойник!
-- Выпускайте всех собак, тогда и гайки получите, а то никуда не уедете.
Старик перевел сузившиеся от гнева глаза на осмелевших мальчишек, на свою скособоченную телегу и, трезво оценив обстановку, прошипел:
-- У-у-у, змееныш!..
Он долго возился над люком ящика, Наконец дверка распахнулась, и собаки, чуть не передавив друг друга, вырвались на свободу.
Ребята неистовствовали, кричали, прыгали, свистели. Они помогли старику надеть колеса, усадили его в. телегу. С каким-то удивительным безразличием к ударам кнута мерин засеменил по дороге. Свернув в переулок, старик оглянулся и угрожающе потряс в воздухе кнутовищем.
...Моя квартирная хозяйка Акимовна -- добрейший человек. Она всю жизнь работала на приисках, прожила тяжелую жизнь и до старости сохранила большое трудолюбие. Я не помню ее праздной. Всегда занятая какими-то хлопотами, вечно беспокойная, она находила время заботиться обо мне, и это всегда трогало меня.
-- Что же вы так долго не приходили обедать? Щи перепрели, -- упрекнула она.
-- Виноват, Акимовна! На улице задержался. Собачник поймал соседского Жулика, а ребята не захотели отдать.
-- Жулика! -- всплеснула руками старушка. -- А что же вы смотрели? Табаку бы ему в нос, живодеру! Сроду в поселке собак не ловили, а нынче, вишь, заготпушнина учредила собачника; житья не стало собакам. Ну и что же?
-- Смотрел я на ребят, знакомился. Копейкин у них за главного. Чей он сын, не знаете?
-- Копейкин?.. Отродясь фамилии такой не слыхивала. Видать, не здешний. Звать-то его как?
-- Не знаю, шустрый такой паренек.
-- Они, милый, на шкоду все шустрые. Чего учудить -- занимать не пойдут, -- ответила Акимовна не без гордости. -- Наша улица издавна в славе ребятами и без Копейкина. Выдумают же такую фамилию! Обличия какого из себя?.
-- Конопатый мальчишка.
-- Конопатый?.. Ума не приложу, чей он. Конопатых у нас на улице нет, -твердо заявила старушка.
ГОЛУБАЯ ТРЯПОЧКА
Уже все было готово к нашему отлету: упаковано снаряжение, продукты, инструменты, личные вещи, но ледяной аэродром на реке, где нас с Василием Николаевичем должны были высадить, затопила наледь, и теперь там невозможно было посадить самолет. Обещали подыскать другую площадку, а это не так просто, и я с ужасом думаю, как бы нам надолго не задержаться в поселке.
Давно меня гнетет тоска по тайге. Она приходит сразу, как только появляются первые признаки весны. Они во всем: и в мягком хрусте снега под ногами, и в сдержанном молчании птиц, и в синеве неба, и даже в шуме леса. Как-то вдруг, без ветра, заволнуется он, зашумит и замрет, точно обескураженный чем-то. Вот тогда-то и становится невмоготу беспечная жизнь в четырехстенной избе. Хочется встретиться с бурей, со зверем, с верстами, с бесконечными верстами непознанного пути. Потянет к вольным, близким сердцу просторам с хвойным воздухом, с лопнувшими почками берез, с птичьим криком и затяжными весенними закатами.
Сегодня резко похолодало. На окнах мороз выгравировал замысловатые узоры. С неприветливого серого неба падают невесомые пушинки снега. Они копятся на остывшей земле, сглаживая шероховатую поверхность белизною. Опять зима.
Так нередко бывает после теплых, по-настоящему весенних дней: ударит нежданно трескучий мороз, завоет пурга -- это зима, собрав остатки сил, напоминает о своем грозном могуществе. Не очень-то радует такая погода.
После обеда ко мне зашел Василий Николаевич, мрачный, как грозовая туча. Ему-то, всю жизнь проведшему в тайге и привыкшему в это предвесеннее время уже находиться где-то далеко от поселений, особенно не по душе наша задержка.
Мы долго молчим. Я бесцельно гляжу в окно. Василий Николаевич лениво набивает трубку табаком.
-- Когда же полетим? -- вырывается у него. Я ничего нового сказать не могу и молчу.
-- Собакам и то надоело ждать. Утром зашел проведать Бойку и Кучума, они не ласкаются, в глаза не смотрят, будто я виноват, -- рассказывает он.
-- Хватит, Василий, тут и без твоих разговоров тошно. Еще немного потерпи, найдут новую площадку на реке, часа не задержимся -- улетим.
В комнату вошла хозяйка с кипящим самоваром.
-- К вам дедушка пришел, войти стесняется, может, сами выйдете? -сказала она мне, заваривая чай.
-- Кто он? -- спросил я.
-- Тутошный, дело у него к вам какое-то.
В сенях стоял дородный старик, приземистый, на вид лет шестидесяти. Одет он был по-зимнему. Дубленый полушубок, изрядно поношенный, но без единой латки, туго перевязан кумачовым кушаком. На ногах лосевые унты, в двух местах аккуратно перехваченные ремешками. На голове старика глубоко сидела заснеженная самодельная барашковая ушанка. Она обрамляла сверху и с боков приветливое, коричневое от ветра лицо, опушенное снизу окладистой бородою.
Он посмотрел на меня со странной детской растерянностью.
-- У нас промежду промышленников слушок прошел, будто вы охотой занимаетесь, -- начал он крутым баском, переступая от неловкости с ноги на ногу. -- Вот я и прибежал из зимовья, что в Медвежьем логу: может, поедете до меня -- дюже коза пошла.
-- Вы что ж, охотник? -- спросил я, обрадовавшись столь приятному гостю.
-- Балуюсь, -- замялся он и, откашлявшись, вдруг осмелел. -- С детства маюсь этой забавой. Еще махонький был -- на выстрел бегал, как собачонка, так и затянуло. Должно, до смерти!
Секунд пять, не больше, ему хватило на то, чтобы осмотреть меня и Василия Николаевича, и с его лица исчезла растерянность. Затем, немного отогревшись, он уселся на краешек табуретки, сбросил на пол шапку-ушанку, меховые рукавицы и стал сдирать с бороды прилипшие сосульки. А сам нет-нет да и окинет пытливым взглядом комнату.
Громко хлопнула наружная ставня.
-- Опять завьюжило, -- сказал Василий Николаевич, искоса поглядывая на старика.
-- По козам самый раз!
-- Да вы раздевайтесь, -- предложил я.
-- Благодарю. Ежели уважите приехать, то я побегу. А коза, не сбрехать бы, вон как пошла -- табунами, к хребту жмется; должно, ее со степи волки турнули.
Василий Николаевич так и засиял, так и заерзал на стуле.
-- Да раздевайтесь же, договориться надо, где это и куда ехать, -- сказал он.
-- Спасибо, а ехать недалече, за реку. -- И дед, осмелев, привычным движением рук сдернул кушак, сбросил на пол полушубок. -- Я ведь колхозный смолокур, с детства в тайге пропадаю. Там, видно, и доживать буду. Так уж приезжайте, два-три ложка прогоним и с охотой будем.
Сухое, обожженное ветром лицо старика перетягивалось вздувшимися прожилками. Руки тоже жилистые, тяжелые. Умные добрые глаза под широкими бровями и улыбка, изнутри освещающая лицо. На всей его коренастой фигуре, на одежде лежал отпечаток лесного человека.