Страница 109 из 112
Во Владимире получается отрадная весть, приободрившая его и полки: в Свияжске изжились безобразия и цинга, Семен Микулинский, Петр Серебряный-Оболенский и Данила Захарьин-Юрьев ходили в нагорные земли, силой смирили мятеж непокорных племен, а покорные племена привели к новой присяге московскому царю и великому князю, своим успехом обеспечив спокойное продвижение идущим полкам. От этого верного знака неиссякаемой милости Божьей истово верующий Иоанн впадает в экстаз, следствие жестоких волнений, и долго со слезами молится в монастыре Рождества Богородицы и с умилением целует гробницу великого князя Александра Ярославича невского, подвиги которого в бережении русских украйн скорбящей душе его служат неумолчным примером.
В Муроме его настигает послание митрополита Макария, который обращается, что не может не выглядеть несколько странным, не к подручным князьям и боярам, нехотя, с косыми взглядами бредущим в непреходящей важности, эпохальный, а им нелюбый поход, а к молодому царю и великому князю, замыслившему этот поход в защиту православия и на благо всей Русской земли. Митрополит ни с того ни с сего увещевает полного решимости полководца, чтобы был чист и целомудрен душой, смирялся в славе и бодрствовал в печали, ибо добродетели государя спасительны для государства, на что никакого подвоха не заподозривший Иоанн с искренней благодарностью отвечает, что поучение пастырское вписал в свое сердце, просит о непрестанной помощи наставлением и молитвой, извещает, что поход продолжается, и уповает на Господа, чтобы сподобил его воротиться с миром для христиан. И, дабы исполнилось моление его перед Господом о даровании победы его нестойкому, недостойному, тем не менее христианскому воинству, припадает к мощам святых угодников Муромских князя Петра и княгини Февронии.
Он деятелен все дни похода. Не зная усталости, то пеший, то конный, он осматривает полки, оружие и лошадей и с каждым шагом вперед обнаруживает небрежение и неправоту своих воевод. Как ни уговаривали его недруги, хитроумные, неприлежные к судьбе христианства и царства, отложить ополчение до зимы, стращая лесными чащобами, множеством рек и болот, летний путь оказывается удобным и легким. Он заблаговременно отправляет отряд наводить на реках наплавные мосты, затем к нему на поклон являются старейшины нагорных племен, молят простить за измену, почти что невольную, вновь приносят клятву на верность великой Руси и вызываются расчищать лес для удобного продвижения московского войска. По этой причине полки точно совершают прогулку пойменными лугами и широкими просеками, преодолевая за сутки от двадцати пяти до тридцати верст. Не слыхать и о голоде, которым извиняли свою непокорность беспокойные новгородские ополченцы, ещё в Коломне преуспевшие извести весь свой домашний припас. Нетронутые леса полны ягод, лоси точно своей охотой выходят стадами навстречу своим едокам, птицы точно сами собой попадают в силки, в реках и речках рыба стоит косяками, нагорные племена снабжают свежим хлебом, медом и овощем, после дневного перехода кони в ночном насыщаются обильными травами.
Между тем по-прежнему нестройны полки, по-прежнему всякий воин бредет сам собой, вопреки повелению царя и великого князя ещё перед зимним походом, и ему приходится ещё раз собирать в своем шатре воевод, своевольных, беспечных, замшелых в преданиях удельных времен и потому не желающих ничего знать о важности строжайшей дисциплины в полках. Вновь требует он, чтобы воины были расписаны по десяткам и сотням, чтобы ни один не смел отлучаться из своего десятка, из своей сотни и чтобы избранные десятники и сотники отвечали за каждого воина, дело, по мнению витязей удельных времен, невозможное, неслыханное, ненужное. Только его присутствие принуждает их перестраивать полки по десяткам и сотням, и ополченцы хотя бы внешним видом становятся похожими на солдат, до тех пор, пока не скрываются с его умных, зорких, придирчивых глаз.
Второго августа благополучно переправляются за Алатырь и четвертого августа на берегу Суры соединяются с большим полком и с полком правой руки и в этих полках тоже расписывают воинов по десяткам и сотням и движутся далее зеленой равниной, минуя веселые рощи, холмы, проходя сквозь леса, пока наконец не открывается красавица Волга с её правым утесистым берегом, с песчаными островами и отмелями, с необозримыми лугами и дубравами на том берегу. Тринадцатого августа становятся лагерем у подножья Круглой горы.
Только теперь Иоанн видит собственными глазами то чудо стратегического маневра, которое одним своим грозным молчанием самым решительным образом сломило воинственный дух казанских татар, уже отдававшихся в подданство победителю, отринутых от этого благоразумного шага лишь неразумием Алексея Адашева и поразительной тупостью подручных князей и бояр во главе с Семеном Микулинским.
Этот во все стороны видимый знак новой мощи и обдуманной непреклонности великой Руси был славным детищем его нечаянного прозрения, когда он в первый раз поднялся на вершину Круглой горы, его ночных размышлений, его дерзновенного замысла, его неуступчивой воли. Не без чувства гордости обходит он крепость, всходит на глухие и воротные башни, заглядывает во все закоулки и погреба, уже наполненные провиантом и боевым снаряжением, осматривает воинов гарнизона, на этот раз сплошь бородатых, излечившихся посланием митрополита от содомского греха и цинги, благодарит за службу не достойного благодарности Семена Микулинского, точно и не числится за неряшливым, неисполнительным воеводой никаких упущений, стоит службу в новой, ещё пахнущей свежим деревом церкви, но наотрез отказывается занять лично для него приготовленные хоромы, напомнив многозначительно-кратко:
– Мы на походе.
Он размещается в поле, в расположении собственного полка, в своем царском шатре, намеренный без промедления, лишь после необходимого краткого отдыха, выступить под Казань, пока татары не успели изготовиться к бою.
Не тут-то было. Подручные князья и бояре находят в Свияжске свои съестные припасы, заблаговременно спущенные по волге в ладьях. Походная пища, то есть хлеб, мед, рыба, лосятина, дичь, им осточертела до тошноты. С нагулянным аппетитом они набрасываются на родимые пироги, ватрушки и кулебяки, пьют заморские вина, шатаются по торговым рядам, целой ярмарке, которую для них учинили оборотистые купцы, понаехавшие, на этот раз безусловно уверенные в победе, из Москвы, Ярославля и Нижнего Новгорода, прицениваются к чудесам европейских и азиатских ремесел, торгуются, точно уже благополучно воротились домой, и вовсе не спешат воевать.
Иоанн держит совет с Владимиром Старицким и Шиг-Алеем, в свой шатер призывает разомлевших от удовольствий и праздности беспечных, бестолковых рыцарей удельных времен и дает им на отдых два дня, на третий день выступать. Шиг-Алей своим именем пишет к родственнику своему Едигеру Магмету, предлагает оставить безумную мысль о сопротивлении московскому царю и великому князю и выехать доброй волей к нему, за что принесшему покаянье ослушнику будет дарована царская милость. Также пишутся прелестные грамоты к подручным ханам и мурзам, советуют оставить надменное желание помериться силами с могущественным московским царем, выдать мятежников, взбунтовавших прежде пришедший в покорность народ, и вновь присягнуть на верность царю и великому князю.
В тот же день, не дожидаясь ответа, Шиг-Алей высаживается на Гостин остров с отрядом касимовских татар, на прикрытие переправы московских полков под Казань. Иоанн выслушивает доклад воеводы Морозова, начальника артиллерии, может быть, втайне от остальных, поскольку Морозов и выродков, помощник его, готовят татарам неприятный сюрприз: всё то время, пока полки тянулись от Коломны до Волги, под их руководством в свияжских необозримых лесах рубились осадные башни, которые русское воинство ещё в первый раз намеревается применить во время взятия вражеской крепости, впрочем, русское воинство в первый раз собирается брать крепость приступом, и летописец исправно извещает потомков: