Доверие

Лина радовалась: всматриваясь в портрет, Томас, видимо, думал то же, что и она. Она наблюдала за выражением его лица. А потом вдруг начала говорить, и в голосе ее зазвучала непривычная страстность. Удивленный Томас на нее оглянулся.

Этот портрет она обнаружила в Коссине на прошлой неделе. Сразу же его купила и отдала в окантовку. Такой же портрет Сталина висел в комнате фрейлейн Грец, учительницы, которая привезла ее из родного города в Коссин. Поначалу она лишь украдкой рассматривала этот портрет. А если говорить прямо, то и с недоверием. Медленно, очень медленно, хотя сейчас ей и непонятно, почему так медленно, портрет превращался в человека, который значил для нее больше любого другого. Помолчав, она добавила:

— И это после всего, что я потеряла.

Ее лицо, обычно бледное и невыразительное, совершенно переменилось.

Она взволнованно продолжала:

— После войны от моего города остались одни развалины, и где-то под развалинами лежал мой отец. Все, все мои погибли, и сестра тоже.

— Но разве ты вскоре не встретила учительницу Грец?

— Ах, — отвечала Лина с самозабвенным и устремленным куда-то в пространство взглядом, удивившим Томаса. — Грец, по существу, была для меня, как бы это объяснить, по существу, она была для меня посредницей что ли, не знаю, как и сказать. В первый раз она сознательно обратила мое внимание на этот портрет. И совершенно открыто. Объяснила, кто на нем изображен. Другие в то время еще считали это предосудительным и вешали сталинский портрет разве что из лицемерия, а может быть, из страха или желания подладиться к русским. У товарища Грец это было по-другому. — Лина на секунду запнулась.

Как ни силилась она выразиться яснее, — в этой секундной запинке промелькнуло то, о чем ей нельзя было говорить. Даже Томасу, прежде всего Томасу. Ибо все это давно прошло. И думать она не желала о том, как вывезла своих девушек на трудовой фронт, спокойная, осмотрительная — за что и пользовалась неизменным уважением, — и вдруг получила приказ возвращаться, но поздно, русские — в то время еще никто не говорил Красная Армия, а просто русские — уже прорвали фронт. Осмотрительности, выдержки у Лины как не бывало — только неистовый страх. Девушек она растеряла во время бегства. Одна растянула себе ногу и застряла в доме каких-то крестьян, пять или шесть ушли на запад с моторизованной пехотой, другие пристроились к колоннам беженцев, одному богу известно, что случилось с остальными, которых обогнали русские. Сама она шла и шла, ничего уже не сознавая. Наконец добралась до своего разбомбленного города. По дороге она узнала о самоубийстве Гитлера, на месте — об отце, погребенном под развалинами.

Долго, тупо и почти бездумно жила она среди руин. Единственно, что светило ей в этой тьме, был огарочек свечи, при нем она читала по вечерам истрепанные книги, случайно попавшие ей в руки. Однажды она мыла лестницу в доме, где еще сохранился рояль. Кто-то играл на нем. Несколько голосов пели. Мальчики и девочки разучивали какую-то песню. Она прислушалась. Это было как чтение при тусклом огоньке свечи. Все равно что, лишь бы что-то. Пожилая женщина, учительница Грец, приветливо сказала ей:

— Не стесняйся, подымись ко мне.

Много позднее учительница Грец дала ей совет поучиться в Коссине чему-нибудь дельному. Производственная школа, которую там организовали, самое что ни на есть подходящее для Лины, она ведь сильная и усердная. Грец как в воду глядела. Томас же понравился Лине с первого взгляда, когда они вместе строили барак для жилья. У них обоих работа так и кипела в руках…

В секунду, когда Лина запнулась, Томасу вспомнилось: В Грейльсгейме я боялся, что нацистский директор велит утопить меня как котенка за то, что я народ объедаю, ведь мой отец был в тюрьме. И они все время подтирали мне это под нос. А как они гоняли меня по спальне, эти скоты, в простыне, которую я намочил, накинутой на плечи, как плащ, будь они прокляты! Трижды прокляты все до одного! Когда дом загорелся, я был счастлив и — давай бог ноги!..

Лина обняла Томаса и сказала:

— Иногда мне кажется, что этот человек на портрете все знает о нас, вот видишь, все теперь и вправду наладилось.

Услышав, как взволнованно и страстно высказывает Лина свои сокровенные мысли, Томас ощутил горячую симпатию к этой тихой девушке. Наутро они вместе пошли на завод.

Еще до того, как Томас, вспомнив, что пообещал прийти к Лине, повернул от самых дверей Эндерсов, навстречу ему попался Улих. Улиху вдруг здорово захотелось снова посидеть на кухне у Эндерсов, он даже притащил с собою пиво. И очень обрадовался, увидев там Эллу Буш. Ее все называли по-прежнему, хотя теперь Элла была женой Хейнера Шанца.

— Неужто мы опять все вместе? — воскликнул он и попытался обнять ее. Элла хлопнула его по руке. — Сейчас придет Томас, — объявил он. Улих не обратил внимания, что после его слов Тони Эндерс подняла голову и уставилась на дверь, когда кто-то дернул ручку. Но вошел только Эрнст Крюгер и сразу спросил о Томасе.

— Видно, не придет сегодня, — спокойно ответила фрау Эндерс. Тони опустила голову, ни один мускул не дрогнул на ее лице. Возможно, Улиху все же бросилось в глаза, что Тони ждала Томаса и ждала понапрасну, на этот счет он был приметлив.

Тони и ночью его дожидалась, как всегда. Дул сильный ветер, треск стоял во всех пазах, хотя первый этаж, где жили Эндерсы, уцелел даже во время последнего налета, когда верхние точно ножом срезало. Сохранился и подвал — жилище дворника прежних домовладельцев. Над головой Тони в новой тонкостенной надстройке что-то скрипело и скрежетало. Надо думать, не слишком спокойно спали тамошние жильцы.

Тони любила ветер, особенно ночной. Ей тогда казалось, что она спит в лодке. Вот только бы ветер не вышиб стекла, их с грехом пополам вставил Роберт Лозе. Стекло все еще оставалось дефицитным товаром.

Тони уже в полусне подумала: кажется, это входная дверь стукнула. И крепко уснула, радуясь, что Томас спит под одной крышей с нею. Но утром его чашка чистой стояла на столе, нетронутыми остались и бутерброды, которые фрау Эндерс для него приготовила.

Тони выскочила из дому, казалось, она невесть как торопится. Она бежала по Главной улице, и сердце у нее было точно свинцом налитое.

Из переулка показались Лина и Томас. С минуту оба шли впереди Тони, они размахивали руками, и пальцы их время от времени соприкасались. Веселые и радостные, подымались они к заводским воротам. Тони перегнала парочку, когда заметила, что пальцы их вдруг сплелись.

3

С тех пор как дом надстроили, в нем появилась настоящая лестница; площадка уже не висела в воздухе, и под нею не было чулана. Фрау Эндерс лучшую комнату предназначила для Роберта и Томаса.

Но Роберт Лозе, закончив курсы инструкторов, не вернулся в Коссин, а пошел работать к инженеру Томсу на завод имени Фите Шульце. Томас был глубоко огорчен, но виду не показывал. Житье с Робертом в тесном чулане он считал лучшей порою своей жизни. Роберт, прямой, горделивый, мрачный на первый взгляд, был намного старше его. В Коссин он явился в качестве слесаря, неизвестно откуда — завод еще только начинал возрождаться из руин. Томас встретился с ним случайно и узнал его по описаниям; рассказы о дальних странах, о необычных приключениях — вот что он сумел выудить у Роберта. Пареньки-рабочие уже кое-что порассказали ему об этом Роберте Лозе. О нем ходили легенды: когда эти мальчишки еще рылись в грудах развалин и продавали на черном рынке то, что им удавалось там отыскать, болты и шестеренки, детали машин, железные и медные, колеса и рычаги, появился Роберт Лозе и устроил нечто вроде учебной мастерской. Ни учебного плана, ни каких-либо инструкций тогда не существовало. Но его, Лозе, пареньки зауважали. Постепенно они стали таскать свои находки не на черный рынок, а в эту странную учебную мастерскую.

Затем наступила пора планирования. Организовалась настоящая производственная школа. А это значило: Роберт, сдавай экзамен на младшего мастера и кончай ошиваться с мальчишками.