Доверие

У Ридля в гостях сидел Цибулка. Старая фрау Ридль, по виду Томаса решив, что его привело к ее сыну нечто из ряда вон выходящее, попросила обождать несколько минут.

Томас пошел в детскую. За эти месяцы малыш научился сам заводить паровоз, и он пустил его по рельсам, не дожидаясь, пока это сделает Томас. Томас припомнил, как однажды они забавлялись той же игрой. Очень давно. Хотя не так уж и давно. В январе этого года. И тогда в гости к Ридлю зашел Цибулка. А Томас, сидя в детской, с удивлением услышал, что они говорят о врачах, арестованных в Москве. Сталин умер, подумал Томас, а что изменилось? Кое-кто стал, сдается мне, храбрее. Искреннее? Храбрее?

И вдруг подумал: если я на веки вечные останусь в Коссине, то жить мне веки вечные в одной комнате с этим Вебером. Сам навязал его себе на шею. Рекомендовал фрау Эндерс, думал, вот-вот уеду в Гранитц. И вдруг, глядя на мальчугана, спокойно игравшего железной дорогой, Томас ощутил острую боль, ему показалось, что он понапрасну загубил свою жизнь. Он бы разрыдался, будь он один в комнате, но возле него вертелся мальчонка со своим паровозом.

И тут, может быть впервые, Томас по-настоящему задумался о будущей жизни. Он ясно чувствовал, как нужна ему радость. Не просто дурашливое веселье, а истинная радость. Пусть работа ему нравится, пусть уладятся партийные дела — слово директора производственной школы и Рихарда весит больше, чем слово злобного Меезеберга, — для радости ему нужно что-то совсем другое. Он подумал о Тони. Ее волосы отливали темным золотом. Он вспомнил фотографию на письменном столе Ридля. Черно-белую фотографию. Но в жизни, он уверен, на этой женщине лежал темно-золотистый отблеск.

Мысли его словно обрели звучание — в комнату внезапно вошел Ридль.

— Что у тебя слышно, Томас?

Минуту назад в кабинете Цибулка сказал ему: «Вашему-то любимцу Хельгеру теперь в Гранитц не попасть».

Томас коротко все объяснил. И сказал:

— Я останусь, если разрешите, в вашей вечерней школе. Значит, уже на втором курсе. И если разрешите, буду заходить к вам, как до сих пор, время от времени. Проверить, что знаю из того, что другие без меня учат в Гранитце.

— Но нельзя же, — вернувшись к Цибулке, сказал Ридль, — из-за глупой мальчишеской выходки отменить решение и так вот, вдруг, послать учиться другого. Вы должны немедленно поговорить с кем следует.

— Бессмысленно, — сухо ответил Цибулка. — Это решение окончательное, изменить его нельзя.

Покачав головой, Ридль отпил вина и сказал скорее весело, чем сердито:

— Это решение было принято единогласно?

— Да, единогласно.

— Значит, и вы голосовали за него, Цибулка? А ведь эдакий вздор может обернуться для Хельгера еще худшей бедой. Почему же вы-то голосовали?

Цибулка пожал плечами.

— Этого вам не понять. Направление в Гранитц — своего рода награда. Ее дают тому, кто этого целиком и полностью заслуживает. Если считается, что Томас Хельгер ее больше не заслуживает, тут уж ничего сделать нельзя.

Единогласно, подумал Ридль. Значит, Цибулка не вмешался. Ему и в голову не пришло, что можно выступить и сказать: «Отправьте же, черт побери, этого Хельгера учиться. Он и чести завода не уронит и сам на ноги встанет, если день и ночь будет сидеть за книгами, о чем так мечтает».

На все поступки Цибулки, хотел он того или нет, влияла его возлюбленная в Западном Берлине. Их любовная связь мало-помалу перешла в спокойное супружество. И женщина только удивлялась, вспоминая иногда, сколько воды утекло с тех пор, как они поклялись никогда не расставаться. Отказаться от двойной пенсии, которая полагалась ей, как вдове павшего на фронте, от государства и от бывшего предприятия ее мужа, и окончательно перебраться в Коссин она не решилась. А ее друг, молодой Цибулка, не в силах был порвать с Коссином, несмотря на невзгоды, которые ему довелось пережить, порвать со своей партией, со своей работой, со своим государством, раз и навсегда порвать со всеми, и даже со своим отцом, старым Цибулкой. Так уж безумно он все-таки не был влюблен.

Приятельница его побывала раза два-три в Восточном Берлине, съездила и на Лейпцигскую ярмарку. Но потом сказала Цибулке:

— Дорогой, не сердись, нам было вместе очень хорошо, но я с облегчением вздохнула, снова очутившись в Штеглице.

— А все потому, что здесь ты не работаешь.

По специальности она была интерьеристом, но в последнее время разве что набрасывала эскиз для какой-нибудь приятельницы, да и то редко.

— А мне как раз претит, — живо возразила она, — что у вас я непременно должна работать, да еще, скорей всего, над эскизами, к которым у меня душа не лежит. В Западном Берлине, даже если я ничего не делаю, а только гулять выйду, на людей посмотреть, себя показать, мне уже весело. У вас же просто так не погуляешь.

Цибулка скоро перестал настаивать. Когда он пытался представить себе ее в Коссине, у своих родителей, или среди своих друзей, или, наконец, праздно гуляющей по пустынным улицам, ничего путного из этого представления не получалось. Он привык тайком ездить к ней, с нетерпением ждал радостного возгласа при своем неожиданном появлении. Известное очарование было в том, что здесь, в Коссине, он носил в кармане ключ от штеглицкой квартиры, известное очарование было и в той ревности, которая его порою мучила. Разумеется, она нет-нет да и заводила знакомства! Как же иначе? Но и для нее было известное очарование в том, что друг из восточной зоны, который никогда, никогда ее не покинет, мог неожиданно открыть дверь ее квартиры.

Однако Цибулка не доверял людям, время от времени по каким-либо причинам ездившим в Западный Берлин. Он поставил себе за правило не раскрывать рта, когда при нем случайно затрагивался больной для него вопрос: здесь или там. Не хотел возбуждать ни малейшего подозрения. Не хотел привлекать к себе внимания. Не хотел выделяться. Даже в деле Томаса Хельгера, казалось бы, никакого отношения к нему не имеющем, не хотел привлекать к себе внимания особым мнением, хоть как-то затрагивающим Запад.

Ридль вдруг вспомнил, что забыл попрощаться с Томасом. Добрых вестей для парня у него не было, но Томас и не ждал ничего доброго. Он только спросил, можно ли ему будет, как до сих пор, приходить по вечерам, если возникнут затруднения в учебе.

— Понятно, — сказал Ридль, — теперь тем более.

Но Томас высказал еще опасение, что ему не разрешат уходить на несколько минут раньше, чтобы поспеть на занятия к профессору Винкельфриду.

Ридль обещал так или иначе это уладить, хотя в глубине души не был уверен, легко ли ему будет сдержать обещание. Он настойчиво внушал Томасу, что теперь ему надо использовать каждую минуту для занятий и приложить все силы, чтобы заочно, пусть за более длительный срок пройти тот же курс.

Он, Ридль, станет помогать ему сколько сможет. Не напоминая Томасу больше о причине всех его бед, Ридль, улыбаясь, добавил:

— Уж вдвоем-то мы справимся.

Возвращаясь домой, Томас размышлял над необъяснимым явлением: на его жизненном пути встречаются люди, которые дают ему остро почувствовать, если он хоть разок оступится, к примеру Меезеберг, но встречаются и другие, которые хотят ему добра, только добра: Вальдштейн, Рихард Хаген, Ридль. Как же так случилось, что суровые и непримиримые получили столько власти?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Ульшпергер до самой ночи пробыл в комендатуре. Потом Кожевников увез его к себе. Он был его другом до войны и во время войны, остался другом и после войны. Ульшпергер лишь позднее узнал, как часто, когда и где ручался за него Кожевников в те времена, когда доверие означало жизнь, а недоверие было равносильно смерти.

Ульшпергер еще раз перевел Кожевникову текст радиопередачи с Запада. Затем пересказал отчет молодого Фирлапа о командировке. Несколько лет назад тот вместе с инженером Ридлем впервые ездил на Запад, теперь его одного послали заключать ответственные соглашения. Все это время он много учился, занимался не только экономикой, он стал бегло говорить по-английски, приобрел хорошие манеры, наблюдательный от природы, он все подмечал. Во время последней поездки ему бросилось в глаза, что курс восточной марки поднялся и ее весьма охотно покупают из-под полы.