Доверие

Нора хотела что-то возразить и начала:

— Отец…

— Не спорь! Не старайся зря, доченька. Заметь себе, когда я умру, никакой выгоды не будет ни тебе, ни мальчикам, ни Траутель. Уже по тому, что Траутель ничего не унаследует, ты, надеюсь, поймешь, что я говорю серьезно. Пусть тебя кормит твой свекор, когда я умру. Если ж тебя это не устраивает, а я вижу, что не устраивает, то немедленно порви с этим типом.

Спускаясь по лестнице, он еще бормотал что-то себе под нос и успокоился только, когда из сада вбежала маленькая девочка, ее он любил больше других внуков. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не ущипнуть внучку, последнее время она этого не любила. Девочка рылась в журналах, которые оставила на столе Хельга Бютнер. Кастрициус думал: она будет такой же красавицей, какой была ее мать. Нора сошла с ума. А этот Бютнер внушил себе, что если его жена далеко пойдет, то он должен пойти еще дальше. На самую верхушку.

2

Томас вскоре даже вздохнул с облегчением, что от Пими нет никаких вестей. Спору нет, с ней ему было просто и радостно — ночью в палатке и утром на траве у костра; все было связано неразрывно: лес, тишина, водопад, костер и ночь в палатке с Пими. Это налетело на него так же внезапно, как и прошло.

Теперь ему нужно было время, чтобы подготовиться к экзамену, назначенному профессором Винкельфридом, и он часто оставался ночевать у Герлихов.

Ридль нередко без устали втолковывал ему то, чего он еще не понимал. Когда он хорошо сдавал экзамен, Ридль радовался не меньше самого Томаса. Юноша не сознавал, как сильно к нему привязан Ридль. Потому что в часы, когда они не занимались вместе, как ни важны были для Томаса эти занятия, Ридль все-таки оставался для него чужим человеком. Томас жаждал поговорить с учителем Вальдштейном и написал ему письмо, как только сдал экзамен. Теперь уже почти наверняка известно, что его пошлют учиться в Гранитц. Когда Томас писал это, он был уверен, что Вальдштейн будет доволен и обрадован такой вестью. И с Робертом, именно с Робертом, он охотно обсудил бы многое. Ему бы он рассказал не только об экзамене и своей надежде поехать осенью учиться в Гранитц; ему бы он мог рассказать и о Пими. Возможно, Роберт стал бы его от нее отговаривать. Ну что же, пускай! Роберт все на свете понимает. Но почему, почему он так далеко от меня? Конечно, он же не может равнять свою жизнь по моей.

Томасу никогда даже в голову не приходило задать Ридлю какой-нибудь вопрос, не касающийся их занятий. Хотя нет, однажды у него вырвался совсем другой вопрос. Он вдруг, к собственному своему ужасу, спросил, действительно ли Ридль верит в бога. Ридль не сказал ни «да», ни «нет». Пробормотал что-то об Эйнштейне и Планке. Нечего тут было спрашивать, нечего было и отвечать.

Однако сам Ридль во время вечерних занятий и у себя дома каждый раз чувствовал: есть в Томасе что-то такое, что удерживает меня здесь. Не напрасны были мои страдания и моя вина тоже. Как он пробивается, этот парень, и все, о чем он меня спрашивает, даже то, как он выглядит, нет, не потому, что мне нравится его внешность, хотя и это тоже, но есть в его лице что-то очень ясное и правдивое. Это тоже относится к тому, на что я надеялся, уже после войны, когда передо мною, вконец растерянным, забрезжила слабая надежда создать из всех этих развалин нечто новое. Потому-то я здесь и застрял…

Он позвонил Винкельфриду узнать, как обстоят дела у Томаса Хельгера с письменным экзаменом.

— Что случилось? — спросила его мать, таким довольным выглядел Ридль. Он даже подбросил высоко в воздух маленького Эрни.

В тот вечер, когда Винкельфрид похвалил его, с улыбкой одобрительной, но в то же время привычно насмешливой, первой мыслью Томаса было: рассказать о своем успехе Лине. Она как раз вернулась с профсоюзной учебы. Тем не менее он видел ее лишь мельком. И не успел поделиться с нею своей радостью. Лина тоже хорошо закончила курс. Вдруг его пронзила мысль: что, если кто-нибудь рассказал ей о Пими? Лина слишком горда, чтобы меня выспрашивать. Она ждет, пока я сам все скажу.

Но случайно — а что касается Лины, возможно, и не совсем случайно — они столкнулись на дороге к каналу.

— Хорошо, что мы встретились, — сказала Лина, — мне надо с тобой поговорить. — С минуту она молчала, может, надеялась, что Томас начнет первым. Он схватил ее за руку, но она вырвала руку.

— Я знаю, у тебя теперь работы по горло. И надо сдавать экзамен. Но я должна тебе кое-что сказать о вашей Тони и ее Хейнце. Я не терплю сплетен, и тем не менее…

— Ну, в чем дело?

— Их всюду видят вместе, — сказала Лина. — Они и на самом деле вместе. Вдвоем ездят за город. Например, Тони нам обещала помочь в организации спортивных соревнований. Раньше на нее всегда можно было положиться. А теперь она попросту не явилась. Где, спрашивается, она была в это воскресенье? Сидела у Дросте со своим Хейнцем, с Улихом, Бернгардом, с Хейнером и Эллой. Все не наши люди.

— Что ты имеешь против Эллы? — воскликнул Томас.

— Ничего особенного, а раньше и совсем ничего не имела. Ты разве не заметил, что люди меняются? Последнее время Элла ни в чем не участвует.

— Потому что очень устает. Она ждет ребенка, — сердито крикнул Томас, последняя встреча с Эллой запала ему глубоко в душу. Светлым, даже сияющим было воспоминание о ней. Почему, он не знал.

— Ты же сам говоришь, Элла ничего не делает, Элла устает, — возразила Лина. — А Тони, она ведь почти ребенок, ее сознание еще не сформировалось.

Томас молчал. Его лицо было непроницаемо. Он не просто подыскивал слова, а хотел, чтобы в нем заговорило чувство. Он думал: какое мне дело до Тони? И еще: Тони и Хейнц — невозможно.

— Надо на нее обратить внимание, — продолжала Лина, — она очень молода. Хотя, с другой стороны, и не так уж молода.

Она была разочарована, так как Томас, ни слова не говоря, а только кивнув головой, пошел прочь. Лина надеялась, что он пойдет к ней. Но Томас быстро зашагал по набережной к дому Эндерсов. Ему повезло, он застал Тони одну, она гладила белье.

— Послушай-ка, — сказал Томас, — что там у вас с Хейнцем? Хоть мы с ним и в хороших отношениях, но тебе он не подходит. Совсем. Я терпеть не могу, когда девушка в твоем возрасте ведет себя вроде Лотты из вашей школы, которую тискают все кому не лень, а ей хоть бы что… Я не хочу, чтобы ты стала такой.

Тони смотрела на него с изумлением.

— С каких это пор ты должен что-то терпеть во мне? И чего-то там хотеть или не хотеть? Ты мне не брат, и тебе нет дела до меня. Разве я вмешиваюсь когда-нибудь в твои дела? Никогда. Тебя не касается даже, сколько мне лет. И вообще, что ты вдруг примчался как сумасшедший?

Она послюнила указательный палец и пощупала утюг, который предусмотрительно отставила в сторону. И продолжала гладить, не обращая внимания на Томаса. Здесь, у Эндерсов, ее домашней обязанностью было глажение.

Так как разговоры с Линой и с Тони удовольствия ему не доставили, Томас решил поехать на эльбский завод. Герлихи, как всегда, ему обрадовались:

— Между прочим, тут для тебя опять открытка, написанная таким бисерным почерком. Ты что, с вышивальщицей крутишь?

«Грузовик отойдет от эльсбергской пивоварни. На Рыночной площади в Хоенфельде, в 12.30».

Томас прикинул время. Если поменяться с напарником, он может успеть. Он попросил Хейнца Кёлера:

— Мне в субботу надо быть в Хоенфельде. Подбрось меня на мотоцикле. Мы минут за двадцать доедем.

Хейнц охотно его отвез. Хорошо, если в субботу и воскресенье Томаса не будет в Коссине. Они мчались к городу среди свежевспаханных, мокрых от дождя полей. Хейнц, как положено, сбросил скорость и медленно свернул к Рыночной площади.

— Да вот же она стоит, — сказал он и добавил: — Где это ты на нашем святом Востоке откопал такую кралю?

Томас был на себя не похож, напряженный, взволнованный. Он лишь мельком взглянул на девушку: в своем остроконечном капюшончике она, точно гном, стояла на растопыренных ножках.