Доверие

Томас был уже у дверей, когда кто-то дернул его за рукав. Белокурая бледненькая девочка. Он сначала принял ее за ребенка. Она вышла вслед за ним и какими-то смешными, дробными движениями стала заталкивать его в ближайшую подворотню. Потом поднялась на цыпочки, чтобы быть на уровне его глаз, рассмеялась и спросила:

— Ты меня не узнаешь?

— Честное слово, не узнаю, — отвечал Томас и вдруг запнулся. Какое-то чувство шевельнулось в нем, куда более слабое, чем воспоминание, но и более живучее, что-то совсем позабытое, но в то же время незабываемое. Девочка с лукаво выжидательным выражением в глазах стояла на цыпочках, все ближе подставляя себя под его взгляд. Белое ее личико, Томас только сейчас это заметил, было лицом взрослой девушки или, может быть, взрослой карлицы. Не мог ребенок смотреть так хитро и лукаво. Губы у нее были слегка подмазаны. Томас вышел из подворотни, она за ним. Глаза ее ярко блестели в вечернем свете, но это были пустые глаза. Они ничего не вбирали в себя, только отдавали свой блеск. Она не косила, но в ее взоре было что-то неестественное и неправильное. Вдруг Томас крикнул:

— Пими!

— Я сразу тебя узнала, — объявила Пими, — не так уж страшно давно все это было. Что ты здесь делаешь? — Она засмеялась, показав свои острые мышиные зубки.

Все сразу вспомнилось Томасу: только что доставленный в детский дом склизкий малый по имени Эде. Рот у него был постоянно открыт. Удивлялся он? Или тяжело ему было дышать? Взаперти он совсем ошалел, обмяк и быстро привязался к Томасу, может быть, с первого взгляда учуял в нем стремление на волю, готовность к побегу. Они удрали, и в горах этот Эде снова собрал свою банду. В ней была и Пими. Томасу ясно представилась их недолго длившаяся совместная жизнь в осеннем лесу, свист, факелы, ночевки в развалинах, походы за добычей на дальние вокзалы. Страх и счастье, его обуревавшие. Да, как ни странно, но там соприсутствовало счастье. Все это давно миновало.

Пими тогда вся заросла грязью, теперь она была белой до неправдоподобия. И все-таки он узнал ее. По каким приметам? По мышиным зубкам? Мерцающему взгляду? По смеху?

— Я здесь в гостях, — ответил Томас, — а работаю на коссинском заводе. Сегодня я уезжаю. Скажи, а ты что делаешь?

— Я работаю на птицеферме.

— Разве там не хватает свежего воздуха? — удивился Томас. — Ты как мел белая.

— Я лежала в больнице.

— Что с тобой было?

— Ничего страшного, так, воспаление. Все прошло.

— Мне надо бежать, — сказал Томас, — желаю тебе всего хорошего. — Она кивнула. И смотрела ему вслед, покуда он не скрылся за углом.

Обе сестры, Эрна и Лина, без умолку болтали за столом. Томас их не слушал.

— Над чем ты смеешься? — спросил его Хорст.

— Я покупал вермишель и встретил в магазине девчонку, которую знал когда-то давно.

— Поторапливайтесь, ребята! — воскликнула Эрна. — Жаль, конечно, во время хорошего обеда спешить, но иначе вы опоздаете.

Ночной поезд был переполнен. Для худенькой Лины с грехом пополам нашлось сидячее место. Томаса оттеснили в противоположный угол. Он не мог даже раскрыть книгу, которую собирался почитать в дороге. Внезапно ощутив острую, как никогда, потребность побыть в одиночестве, он не слышал и не видел, что творилось вокруг. Стоять с закрытыми глазами в этом людском месиве было почти так же хорошо, как быть одному.

Никто не мешал ему думать о Пими. Не только о Пими. Обо всем прошедшем.

Он был вне себя от ужаса и возмущения, когда его снова водворили в детский дом. Ужас перед прежним нацистским приютом глубоко въелся в него. Он увидел, что здание восстановлено, стены свежепокрашены; что изменилось внутри, он видеть не мог. Как он кусался, царапался, вывертывался из державших его рук! Потом Вальдштейн, новый директор, усмирил его звуком своего голоса, взглядом. Но не надолго, не желал Томас смиряться.

Он убежал, его вернули, опять убежал. Ничего у него не получалось, покуда не явился Эде. Вдвоем они все сумели обстряпать. Эде, угрюмый, склизкий, неприятный, тупой в учении, был прирожденным вожаком. Эде посылал Пими с Томасом в поход за добычей. Девчонка была грязная, омерзительная. Не говорила, а нечленораздельно что-то пищала. Но воровать оказалась великой мастерицей. Она неприметно подкрадывалась к беженцам на вокзалах, к спящим, даже к мертвым.

Если они возвращались пустые, Эде хватал Пими за шиворот, как котенка, тряс ее и сулился сбросить в змеиный овраг. В другой раз Томас из-за куста подсмотрел, что Эде проделывал с Пими — в поощрение.

Осенью, когда они тряслись от холода в своих развалинах, Эде не долго думая распустил шайку. Пусть-де каждый отправляется на зиму по месту жительства. Значит, Томасу предстояло идти в Грейльсгейм. Там они примут его как блудного сына и будут кормить до отвала, утверждал Эде. Но Томас не решился предстать перед Вальдштейном. Он долго блуждал по округе, измерзший, отчаявшийся. Ночевал в какой-то кузнице, наконец все же притащился в Грейльсгейм. И тут впервые понял, что этот детский дом ничего общего не имеет с тем, ненавистным. Он окончил школу. Потом его взяли учеником на коссинский завод. Там он сделался слесарем. Уже очень давно жил он в Коссине. И теперь ехал обратно.

Когда он вернулся в Грейльсгейм, Вальдштейн повел себя так, словно Томас отсутствовал не более двух часов. Словно никогда он не принадлежал к банде, никогда не скрывался в развалинах. И в кузницу ходил просто с каким-то поручением. Он ни о чем его не спросил.

Старая история быльем поросла. Новые с невероятной быстротой наслаивались на нее.

Только сейчас в тарахтящем поезде Томас задумался о прошлом. Он снова видел из-за кустов, что Эде проделывает с Пими. В награду? В наказание?.. Пими уже не походила на заросший грязью комочек. Лицо у нее было белое, волосы белокурые.

Стиснутый пассажирами, Томас еще раз воскресил в своих воспоминаниях все — от тогда до сегодня и наоборот — от сегодня до тогда. Его ярость оттого, что он снова был заперт в Грейльсгейме. Эде и его банду. Пими, которая не очень-то выросла за это время, только стала чистенькой и белой.

Надо было мне спросить ее, куда она делась той зимою. Может, сразу устроилась на птицеферму? Ее, конечно, основательно отскребли в больнице… Мысленно пробегая время от сегодня до тогда и от тогда до сегодня, он как-то упустил кузницу. И Вальдштейна упустил, хотя был привержен к нему больше, чем к кому-либо. Словно Вальдштейн стоял поперек дороги, той, которую он пробегал сейчас, от тогда до сегодня, от сегодня до тогда. Сейчас, после мысленного бегства, он уже не мог возвратиться к Вальдштейну. И мысленно ушел вновь. Он смотрел вниз, в серо-зеленый овраг. В двух местах блистали зеркальца чистой воды. Это река, совсем узкая и заросшая ряской, течет по змеиному оврагу.

Много позже Томас однажды проходил там с Робертом. От Роберта он ничего не скрывал. «В этих развалинах ютилась наша шайка». Совсем не так ярко, как сейчас, перед его внутренним взором, блестела кое-где чистая вода. И овраг уже не был бездонным.

Кондуктор объявил:

— Коссин.

Толпа из вагонов хлынула на перрон. Лина дотронулась до его руки.

— Пойдем ко мне?

Томас покачал головой.

— Вещи, которые мне завтра понадобятся, лежат у Эндерсов.

Лина еще на секунду задержала его.

— Хорошо было, правда?

— Конечно, хорошо, — отвечал Томас.

2

Лене Ноуль, находившейся в тревожном, почти невыносимом ожидании, после того как она вновь стала получать письма от Роберта, пришла пора ответить на решающий вопрос: «Готова ли ты к отъезду?» Она написала: «Еще не сейчас». На рождественских каникулах, поближе к новому году. Ей надо поговорить с Альвингером, директором завода. Все это время он очень хорошо относился к ней. И уйти с лампового завода она должна по-порядочному. Роберт понимал, что значило «все это время»: ты, Роберт, спасовал и оставил женщину на произвол судьбы. Сейчас на него напал страх, а вдруг Лена передумает? Вдруг Альвингер отсоветует ей перебираться из Коссин-Нейштадта в далекий поселок при заводе имени Фите Шульце?