Страница 1 из 17
Далия Трускиновская
Деревянная грамота
Часть первая
Масленица была уж не за горами!
Стенька неторопливо шел по торгу, по некрутому горбу Красной площади, от родного Земского приказа к Василию Блаженному, но не прямо, а углами, норовя пройти все торговые ряды. Вот уж где он чувствовал себя как дома! Ему нравился лихой, разухабистый шум, сплавленный из выкриков и прибауток торгового люда, из громкой, но беззлобной ругани покупателей, из всяких стуков и скрипов, и этот шум был такой пестроты, что в ушах рябило.
А лица! Из-под надвинутых на брови меховых шапок и шапочек, со сверкающими глазами, с пылающими щеками, с веселыми громогласными ртами! Вот где восторгу-то — идти сквозь такую толпу, ловя взгляды молодых баб, приветствуя знакомых мужиков, наслаждаясь этим суматошным миром, без вина пьянящим, и за такое блаженство еще и денежки получать!..
Земский ярыжка Аксентьев шел по торгу хозяином. Все видели его толстую дубинку. Огреет вора — долго вор помнить будет. Все слышали его звонкий голос. Особенно женкам и девкам сладко было оглянуться на статного молодца…
Опытным ухом Стенька уловил шум драки и поспешил, распихивая толпу, прекращать безобразие.
— А ну, наддай! А ну, еще! — подзуживали зрители, которых для такого случая всегда набиралось довольно. — Ого, дядя! Здоров! Ты к Масленице подкормись-то! На Москве-реке биться будешь!
Стенька несильно двинул крикуна положенной по чину дубинкой, сшиб в сторону и занял его место.
На пятачке меж рундуками два мужика как могли отчаянно тузили друг друга, но толстые тулупы сковывали движения, гасили удары — и драка, начатая вполне достойно, обратилась в тупую возню. Это радовало зрителей почище представления скоморохов, и даже торговцы, прикрывавшие товар руками, искренне веселились.
— Стоять! — гаркнул Стенька, замахиваясь сразу на обоих дубинкой. Р-р-разойдись, сволочи! Кто велел на торгу буянить? Сейчас вон в приказ сведу!
— А сведи! — выкрикнул один из драчливых мужиков. — Только чтобы обоих! Пусть там разбираются — кто прав, кто виноват! Я батогов не боюсь!
— И я не боюсь! — встрял второй. — Веди нас в приказ! Уж я-то на него, на сучьего сына, челобитную подам!
— Это я на тебя подам! Государю в ноги брошусь!
И они опять полезли друг на дружку, оба здоровенные, в заиндевевших бородах одной длины, в похожих шапках — как есть близнецы!
— Тихо вы, тихо! Не то стрелецкий караул позову — он вам бока-то обломает! Пошли в приказ!
С немалым трудом Стенька довел их — все порывались вступить в новый бой, ругаясь хотя и матерно, однако уныло. Стенька знавал мастеров-матерщинников, которые не просто загибали, а складно и ладно, не хуже скоморохов, считавшихся знатоками этого дела. А ругань пойманных им мужиков была так же тупа и несуразна, как их драка.
В Земском приказе обоих поставили перед свободным на ту минуту подьячим Колесниковым.
— Кто таковы, сказывайте! — велел он, выложив перед собой чистый лист.
— Служилый человек Ивашка Шепоткин, — представился один.
— Торговый человек из Суздали Никишка Ревякин.
— Ну и какого же черта на торгу сцепились?
Сказал он это так, что драчуны ощутили себя малыми детишками, что досаждают взрослым нелепой возней и визгом.
— Мы по-честному, — буркнул Ивашка. — В бороду не вцеплялись, по срамному месту не били. Мы — на кулаках!
— Ах, вы, стало быть, кулачные бойцы? — с издевкой спросил Колесников. Торг с Москвой-рекой спутали? Или в календаре заблудились? Масленица еще не настала!
— Да нет же! — прямо-таки застонал служилый человек Ивашка Шепоткин. Меня, сироту, обидели!
И рухнул здоровенный сирота на колени, задрав при этом бороду и с нечеловеческой надеждой заглядывая в глаза Колесникову.
— Сказывай! — велел подьячий.
— Да этот сирота сам кого хошь обидит! — возмутился торговый человек из Суздали Никишка Ревякин и тут же схлопотал от Стеньки по шее.
— Не галдите вы там! — подал голос от своего края стола Деревнин. Сказку отбирать мешаете!
Он вполголоса совещался с низко к нему нагнувшимся попом и время от времени что-то записывал.
— Вот этот стервец жену мою продал! — Ивашка снизу ткнул перстом в Никишку.
— Ну, сказывай, — Колесников изготовился писать.
— Поехал я по государеву делу в Касимов и чаял там пробыть с полгода, не вдаваясь в подробности, доложил Ивашка. — А денег на дорогу не было, прожился, и там мне бы деньги понадобились. А он, страдник, вор, из Суздали своей приехал, а своего двора на Москве у него нет! И мы сговорились — я ему женишку свою, Марфицу, за пятнадцать рублей заложил!
— За пятнадцать рублей, — повторил подьячий, записывая. — Не продешевил?
Ивашка, которому было не до шуток, уставился на подьячего с глубоким непониманием.
— Ты сказывай, сказывай! — напомнил ему Стенька. — Мы тут с тобой до ночи возиться не станем.
— Женишку свою Марфицу заложил, и пятнадцать рублей с него получил, и в Касимов поехал, а он с Марфицей жить остался…
— Ты откуда такой вылез? — напустился на него Колесников. — Ты что, в церковь Божию не ходишь, проповедей не слушаешь? Сам патриарх учить изволил — нельзя, грешно жен закладывать, чтобы чужой человек с ними сожительство имел! Жену в блуд вводишь, дурак!
— Всегда так делалось! Я-то со двора поеду, а она-то одна останется, так хоть присмотрена да сыта будет! — возразил Ивашка. — И вот женишку свою Марфицу этому аспиду заложил, и пятнадцать рублей получил…
— Знаю, знаю. Когда приехал — что обнаружилось?
— А то и обнаружилось, что он ее другому человеку передал, как зовут не ведаю, а прозвание ему — Пасынок! И она с тем Пасынком ныне живет!
— Ты кого, Степа, привел? — устало спросил Колесников. — Этих подлецов не к нам! Их к патриарху на суд надобно! Пусть бы их в Соловки к святым отцам всех на покаяние отправил! На хлеб и воду! Вас, сучьих детей, для того венчают, чтобы вы женами торговали?
— Выслушай, батюшка! — тут и торговый человек из Суздали, сучий сын Никишка Ревякин бухнулся на колени. — Он точно мне женишку свою на полгода заложил, до ведь вовремя не выкупил! И я еще лишний месяц ее кормил-поил! А я для чего ее в заклад взял-то? На Москве я, сирота, человек чужой, своего двора не имею, покормить-обстирать меня некому…
— Гляди ты, сирота на сироте едет и сиротой погоняет, — заметил Колесников. — Стало быть, ту Марфицу вовремя не выкупили, и ты счел себя вправе ее переуступить?
— Хорошему человеку, богобоязненному!.. А тут этот аспид, скорпий бешеный, и вернись!
— Я — домой, а домишко-то мой заколочен стоит! Я — на торг, узнавать, тут мне на него и указали!
— А что же — двери нараспашку оставлять? Я своим двором разжился, Марфицу туда увел, а твой-то и запер!
— Благодетель! — отметил Колесников. — Степа, позови приставов. Пусть сходят к тому Пасынку, заберут от него бабу и вернут мужу. Со всех троих по полтине в казну! Так и записываю — видели, блядины дети? И — все! А коли кто из них из всех о тех пятнадцати рублях заикнется — я ему покажу пятнадцать рублей! Живого места на нем не оставлю!
— Пошли! — Стенька разом потянул обоих сирот за ворота шуб. — Ваше дело решено. Кто таков тот Пасынок? Где проживает?
Оставлять вдвоем Ивашку с Никишкой нельзя было. Ивашку Стенька отправил вместе с двумя приставами — вызволять жену, а Никишку отпустил, лишь убедившись, что посланные уже довольно далеко отошли.
Никишка плакался — ведь Ивашка обещал по-честному у него жену выкупить, вот деньги и пропали! Да и Пасынок за возмещением убытка к нему, к Никишке, явится.
— Да сам же ты и взял с Пасынка деньги, когда бабу ему отдавал! — не выдержал вранья Стенька. — Ступай Христа ради, пока я тебя, вора, дубинкой не пришиб!
Потом Стенька, как ему полагалось по должности, вернулся обратно на торг. Время близилось к обеденному, но морозец раньше времени заронил в душу мечту о дымящемся горшке со щами. Стенька невольно облизнулся.