Страница 24 из 25
– Ты чувствуешь себя наравне с ними?
– Написанные диагнозы слабоумия делают из взрослых детей, хотя им от 18 до 40 лет. И, знаешь, мне их общество зачастую приятнее, чем других людей. В них есть понимание жизни, они полностью осознают, как к ним обращается общество, и они добры к нему, понимая свои особенности. Они относятся к миру так, как бы хотели, чтобы мир относился к ним. В них есть тот момент, который я очень ценю во всем живом – они не высокомерны, у них нет оценочного восприятия. Вот ты меряешь реальность через призму из своей башки. И в тот момент, когда ты даешь оценку «достойно, прекрасно, отвратительно», правда от тебя ускользает. А они воспринимают окружение прозрачно, не оперируя понятием престижности. Поэтому их мир чище и больше похож на настоящий.
Слово за слово – мы оказались у входа в двухэтажный дом с винтовой лестницей, под которым, по словам Дианы, располагалось бомбоубежище. В кои веки в этой книге могло бы запахнуть романтикой – но код к домофону был подобран подозрительно быстро. С балкона второго этажа открывался обширный вид на Томск: из-за малоэтажной застройки казалось, что мы стоим на вершине этой вселенной. С осторожностью я ступил на паркет в коридоре – скрип поднялся такой, будто в плохом оркестре разом вступили струнные. На противоположной стороне прохода находился большой рубильник, будто созданный для того, чтобы кто-то его хорошенько вырубил. Я в свою очередь ждать себя не заставил, пулей метнулся на ту сторону и спустил крючок. Вокруг сразу выключился свет, и Диана сообщила, что в соседних зданиях тоже. Тогда я как ни в чем не бывало поднял его и вернулся созерцать Томск с балкона. Диана мне сразу предъявила:
– Так нельзя! Я даже пикнуть не успела! Такой ты шустрый, быстро все делаешь, даже не думая. Дим, надо соображать головой: рычаг не предназначался для того, чтобы ты за него дергал.
– А ну, стой! Быстро! Вован, в ментовку звони! – В коридор выбежал большой обормот в шортах, тапочках и только что натянутой куртке и начал орать на меня. – У нас телевизор погорел из-за тебя! Хана тебе, пацан!
– Рудольфыч, я дверь держать буду, а ты их хватай! Сейчас сдадим.
Обстановка была непредвиденна. Я как ни в чем не бывало ответил мужчине:
– Вы кому это все говорите?
– Тебе, идиот! Ты зачем нам все портишь? Ух, получишь сейчас! – Мужик подошел ко мне, и, разъяренный, взял за ворот. Я сразу отдернул его руку.
– Мужчины, умерьте пыл! Мы с этой прекрасной дамой стояли на балконе и созерцали город. Ваш телевизор нам не сдался, ровно как и свет. А тридцатью секундами ранее какой-то кавалер стремительно выходил из подъезда – возможно, вы его ищете?
– Врешь, гад! Это ты сжег здесь все к чертовой бабушке!
– Господа, повторюсь, мы с мадемуазелью совершаем романтический вечер и рассматриваем город. Если вы взаправду хотите поймать безобразника, советую спуститься вниз и попытаться догнать его.
– Рудольфыч, не они это! Давай дуй сюда, сейчас поймаем холопа! – сообщил своему другу Вован с первого этажа. Мужики выбежали из подъезда и пустились вниз по улице. Диана проследила их путь с балкона и сказала мне:
– Нахал! Нельзя так беспардонно врать!
– Конечно, нельзя! Но если ты решил самосохраниться, то правду можно отложить на попозже. А сейчас пойдем отсюда.
Мы добрели до пошатывающихся на ветру изб на пересечении Шишкова и Плеханова. С одной стороны за нами наблюдал деревянный храм, а с другой – вороны, летавшие над трактором. Вокруг стояло домов десять, и каждый был покошен на свой лад. После мы забрались на крышу на проспекте Ленина и сели у высокого флагштока, который было видать с любого конца улицы.
– Дим, исходя из наших разговоров я поняла, что ты, ну, крайне много думаешь. Ты – совсем не творческий человек, ибо в творчестве мало разума, в нем нет продуманности, это импровизация двоих – того, кто завоевывает и кого завоевывают. Ты не способен на такое, а я последний раз занималась созидательным творчеством, наверное, в постели. Творчество, как и секс, – это поток, в который я погружаюсь.
– Полностью согласен. Первое творчество, которое человек совершил много-много лет назад, – и был половой акт.
– Мне нравится творчество, потому что это полная свобода.
– А я скажу так: творчество существует только потому, что полной свободы не существует и есть ограничения. Когда имеется срок, можно добиться результата. Только учитывая ограничения, получится что-то создать. Картину невозможно написать без холста – это условие. Книгу невозможно записать мыслями в голове – понадобится ручка или клавиатура.
– Ладно, согласна. Творчеством занимаются люди, обнаружившие свою надломленность. Человек, который все про всех знает, в творчестве не нуждается. Творчество – это ключ, которым открывается мир. Шествие по пути – это тоже акт творчества.
– Творчество – это импульс, а у импульса по его природе есть ограничения. Когда ты говоришь: «я тебя люблю», хочется сделать импульс в ответ. Когда я пишу текст людям, то говорю им: я вас люблю.
– Да.
– Да.
Мы сидели на краю и болтали ногами над проносящимся мимо нас городом. Вверху развивались мечты, а над ними развевался флаг Российской Федерации – это могло бы быть прекрасно и тепло, пока Диана не сказала:
– Пойдем ко мне?
Понадобилось небольшое усилие воли, чтобы не напомнить, что я уже видел все ее картины, поэтому пришлось отвечать:
– Я так не могу.
– Пойдем.
Мы дошли до ее подъезда. Я мялся.
– Что скажет мама?
– Да она спит, ничего не скажет.
– Точно?
– Она полностью вырубилась. Мы просто пройдем в комнату.
– Тогда, как только я попаду в комнату, немедля засну на полу, а ты отвернешься к стенке.
Стоял пятый час ночи. Двор устал наливаться утренними сумерками, а вселенная – переворачиваться в моей голове. Я смотрел в глаза этой невинной, но обреченной художницы, способной приступить к наброску великой картины. Ответственность за ее действия могло оправдать только стеснение, искреннее и всеобъемлющее, естественное и проходящее через все живое, что ее окружало.
Мы зашли в подъезд, и каждый шаг по той самый лестнице, которая должна быть в любом панельном за МКАДом, был тяжелее, чем все три кита, на которых стояла наша планета, и черепахи, на которых мы походили в те мгновения.
– Давай я здесь кроссовки сниму, а в квартиру зайду на цыпочках, чтобы тихо было?
– Хорошо. Тогда рюкзак тоже мне давай.
Я снял кроссовки и стал неумело топтаться на коврике, пока Диана открывала дверь. Она три раза провернула ключ, который сделал заветное «клоц» и открыл замок. Мы отошли от двери, аккуратно открыли ее и погрузились в темноту квартиры. Я переступил порог и стал на ощупь продвигаться в глубь неизведанного. Из темноты вырулила какая-то фигура. «Ну, здрааасьте!» – произнесла мама у меня под ухом. За долю секунды до «аасьте» я уже выбегал из квартиры и в носках шлепал по отбросам нашей цивилизации, которые оставили почему-то именно на этой лестнице в таком невообразимом количестве. И как только мне удавалось обойти их на пути вверх? На два пролета вниз чуть быстрее меня пролетели кроссовки, а за ними грузом безнадеги шлепнулся рюкзак с фотоаппаратом. Возможно, наверху что-то кричали вслед. Возможно, я был опечален. Люблю начинать утро с холодного душа.
Глава 16. Как пустить одежду по ветру
– Ребята, знали бы вы, как долго я этого ждал, – заикаясь и подпрыгивая по асфальтовым кочкам, проронил я. – Безгрешность природы и виновность железных дорог сплетаются на моих глазах.
Мы рассекали на автомобиле пыль Свердловской улицы. Я устал от городов, поэтому, едва оказавшись в Красноярске, встретил Костю и Женю, галантно пригласивших меня в лес. Прелесть Красноярска заключалась в том, что как только он заканчивался, начинался государственный природный заповедник, расположенный в отрогах Восточных Саян на правом берегу Енисея. Виды сменились с низких томских елей на величавые хвойные деревья, охранявшие трассу могучим богатырским строем с обеих сторон. Несмотря на обильность национальных парков, которых в Красноярском крае насчитывалось больше, чем в любом другом регионе России, воздух сюда будто завезли с недр производств Урала. Город не только страдал от ежедневных выбросов угольных, алюминиевых, лакокрасочных, химико-металлургических, электровагоноремонтных и любых других заводов, названия которых вам не приходилось слышать, но и печалился оттого, что до сих пор не был газифицирован.