Козара

Я пошел осматривать Ясеновац. Бараки были набиты битком, в некоторых люди просто задыхались. В большой проволочной клетке сидел старик, похожий на пугало. Говорят, он бунтовал, кричал, грозился и ругался, требуя, чтобы его убили. Но его не убили, дабы не избавлять от мучений. Бросили его в клетку подыхать без пищи и воды, под открытым небом. Когда я приблизился, он встал и посмотрел на меня из клетки, как попугай. Лет ему, наверно, за семьдесят. Седой, иссохший, с голодными глазами, полными ненависти, он выглядел как сама смерть…

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Новак Бабич, — ответил он.

— Сколько тебе лет?

Семьдесят семь.

— Почему бежал на Козару?

— Потому, что все туда бежали, а моя старуха там и осталась, царство ей небесное, померла там…

— За что тебя в клетку посадили?

— За то, что я сказал, что и для усташей черный день настанет. Настанет, клянусь честным крестом, ничья власть вечной не бывает, бог и солнце на небе свидетель…

— Знаешь ты, что умрешь в мучениях?

— Не я один, — ответил старик. — Раз столько народу погибло, почему не погибнуть и Новаку Бабичу, который хоть пожил на свете достаточно? Если господу угодно, пусть меня приберет, а вам мой сын ужо покажет… Покажет вам мой Лазар, проклятые… Отомстит он и за меня, и за мать свою Симеуну, и за детей своих…

— Если ты нам сообщишь, кто из этих пленных был в партизанах и носил оружие, мы отпустим тебя домой, землю обрабатывать.

— Землица у нас, значит, разная: супесь, суглинок, и комковатая и рассыпчатая, и холодная, и мокрая, а та, что похуже, называется заячьим загоном, а на целине растет у нас, к примеру, дикий клевер, да подорожник, да повилика, да горчица, да дрок с ежевикой…

— Что это ты городишь, старик?

— Вспомнились мне груши в нашем краю, — продолжал старик. — Всякие у нас груши есть: чернушки, медуницы, зимние, овсянки, лисички, земляничные, те, что на петров день созревают, те, что к ильину дню, тыковки… И яблоки есть: краснухи, зеленухи, беляки, и крупа-дробленка, и отруби, и помол, и каблуки, и квашни, и шоры, чтобы лошади не пугались… А как снаряд угодил в котел, кто-то как закричит: «Спасайте, братцы, мясо пропадает!» — а кашевар Душан как заголосит: «Кто это меня уговорил в партизаны пойти, мать его дуру…» — и еще говорит, что ранило его и мы его должны нести, а как вынесли его из-под огня, он сознался, что не ранен, а соврал, чтобы товарищи его несли, пешком, мол, ему осточертело… А лошади в болоте увязли, не могут ноги вытянуть, трясина вокруг, а наш Джюрадж, бедняга, держит штаны руками, обмарался, несчастный, жирной баранины объелся, штаны из рук не выпускает…

— Что ты несешь, старик?

А гайдук Пеция выхватил саблю да на турок, а турецкое войско от Гашницы налетело и загнало гайдуков в Саву…

— Да он с ума сошел.

— Старик, что ты плетешь?

— Хватит болтать, — сказал Милош и выстрелил.

Старик обмяк, пошатнулся и рухнул на землю. Хотел сказать еще что-то, открыл рот и взмахнул руками, но не издал ни звука. Потом вытянулся, сложил руки на груди и закатил глаза к небу.

— Умер, — сказал я и спросил, с Козары ли остальные.

— Их тут с Козары больше десяти тысяч будет, — ответил Милош. — Мы уж не знали, как их разместить. Некоторых и до лагеря не довели, по дороге перебили или в Градину отправили. Там цыгане с кувалдами. Они бьют, а мы только диву даемся. За день по две тысячи приканчивают. А вон там ребятня, — указал Милош на дощатый барак. — Там их несколько сот, а может, и тысяча. Мы их не стали убивать, хотим перевоспитать и сделать из них усташей-янычар[34]. Учим петь наши марши.

— Не задохнутся они в такой тесноте? — осведомился я, гладя на видневшиеся в каждом окне маленькие, черные, съежившиеся фигурки в лохмотьях, косматые головенки, протянутые руки и прижавшиеся к стеклам лица.

— Дети выносливее взрослых, — заверил меня Милош, стукнув по стеклу, из-за которого смотрели на нас бесчисленные глаза, полные страдания и страха. — Чего уставились? Осади назад…

— Врач у вас тут есть?

— Даже не один. А вчера еще одного прислали. Какой-то еврей с Козары.

— Все вместе живут?

— Живут вместе, а работают в разных местах.

Мы направились к бараку, указанному Милошем.

— Эй, мошенники, выходи! — крикнул Милош, бухнув кулаком в дверь.

Равнодушные и отупелые, с бессильно повисшими руками, заключенные появились в дверях. Они точно выходили из могилы.

— Как тебя зовут? — спросил я самого старого.

— Самуило, — ответил он.

— Врач или санитар?

— Врач… Тридцать лет практики.

— Это тот самый жид, — пояснил Милош. — Его жена тоже тут. Оба с Козары.

— Она тоже врач?

— Я врач, а Рахела нет, — сказал Самуило. — Рахела мне, правда, помогала во всем, и должен сказать…

— И вы врачи? — спросил я, обращаясь к группе людей, похожих на привидения.

— Да, — ответило одно из привидений.

— А вы почему не отвечаете? — обратился я к остальным. — Чего молчите? Мне нужны врачи. Пусть врачи выйдут вперед. Станьте здесь в ряд… Один, два, три…

— Живей, мошенники! — скомандовал Милош. — Живей, живей!

— Шестеро, — подсчитал я.

— Шестеро, — подтвердил Милош.

— Слушайте, свиньи вонючие, — начал я. — Перед вами задача, от выполнения которой зависит ваше существование. У меня больна мать. Шесть месяцев лежит в постели при смерти, но я не теряю надежды и пытаюсь ее спасти… Если вылечите мне мать, я вам подарю жизнь… А умрет она, перебью вас, как собак.

— Чем больна ваша мать, сударь? — спросил Самуило.

— Если бы я знал, то не обращался бы к вам. Чем она больна, вы должны сами установить, иначе голова долой. Я вас отвезу к ней, чтобы вы ее осмотрели, и если вы ей не поможете, готовьте шею под нож.

— Я уж о них позабочусь, — сказал Милош. — Слыхали, жиды? Не вылечите мать полковника Франчевича, я вас в лапшу изрежу и покидаю в Саву.

— А где находится ваша мать? — спросил Самуило.

— Тебе-то что за дело, осел? — встряхнул его Милош. — Не лезь с вопросами, а слушай.

— Тронемся в путь на рассвете, — сказал я.

— Можно и мне с вами? — спросила женщина, похожая на ворону, так она была закутана черным платком.

— Ты не врач и нам не нужна, — отрезал Милош и выстрелил в женщину.

— Негодяй! — завопил Самуило. — За что ты убил мою Рахелу?

— И тебя убью, жид! — надвинулся на него Милош.

— Постой! — крикнул я. — Никто нам не помешает его прикончить, если он не спасет мою мать… Так будет со всеми вами, если вы мне мать не вылечите, — сказал я заключенным, показывая на мертвую еврейку.

— Это еще ничего, — вмешался Милош. — Я их еще живьем исполосую… Слыхали, жиды проклятые? Не вылечите мать полковника — всех вас искрошу…

Сегодня к нам прибыл состав из Земуна, полный пленных с Козары, которых немцы направили к нам из лагеря при устье Савы. В этом поезде было свыше двух тысяч крестьян (столько же осталось в Земуне), главным образом женщин и стариков. Перед отправкой из Земунского лагеря, узнав, что их повезут куда-то, заключенные зашевелились, загалдели, начали перешептываться и даже кричать, что немцы истолковали как проявление недовольства и подстрекательство к бунту и тут же перебили кольями свыше двухсот пленных, а остальных загнали в вагоны для скота и отправили в Ясеновац.

Им не давали ни хлеба, ни воды. В вагонах было набито битком. Сесть было некуда, можно было только стоять. Пленные теснились, падали друг на друга и чувствовали, что вот-вот задохнутся. От Земуна до Ясеноваца состав, охраняемый усиленным конвоем, шел пять суток. Двери вагонов были закрыты. К пленным никто не подходил, никто не заговаривал, а из вагонов неслись крики, стоны, проклятия, удары в дверь. Люди сходили с ума и умирали, требуя воздуха, хлеба и воды…

34

Янычары — род войск в Османской империи. Рекрутами для них были мальчики из порабощенных турками земель, с раннего возраста воспитывавшиеся в духе преданности султану и ненависти к «неверным».