Козара

Он смотрел, как они тяжело ступают, убитые горем и уже потеряв всякую надежду, как от усталости с трудом переводят дыхание, как плачут, причитают, оглядываясь на свои пылающие хаты. То и дело кто-нибудь спрашивал:

— Не встречал моего парня, Лазар?

— Что с моими овцами?

— У меня кобыла отстала. Люди, никто не видел мою кобылу?

— Кто угнал моего поросенка, чтоб ему пусто было…

— Ой, Младжан, яблочко мое…

Он шел следом, но не догонял их, он не решался взглянуть им в глаза — в эти красные, воспаленные, полные слез глаза беженцев; толпы людей брели на восток, забивая дороги и растекаясь по нивам и лесным опушкам, беженцы сворачивали в рощи, спускались в овраги, искали воду, жгли костры, устраивались на ночлег в лесу, под дубами, под буками, под яворами, под открытым небом.

Земля, проклятая земля, ты тоже умеешь гореть!

Всюду от Босанского Нового до Костайницы горели села, дым клубился над крышами, скирдами, стогами. Полыхали пожары от земли и до неба.

Выбравшись с кладбища, все еще с пулеметом на плече, Лазар начал созывать бойцов, разбежавшихся по лесу. Он хотел собрать их и приободрить, чтоб повести в контратаку и отбить у неприятеля лагерь. Он кричал, угрожал, просил. Некоторые, услышав его, подходили к дереву, возле которого он стоял, сняв с плеча пулемет. Другие его не слышали, так как были слишком далеко, а третьи не хотели слышать: они в панике бежали, так как были уверены, что стоит им остановиться — и они тут же погибнут. Они взбирались на холмы, бросались в бочаги, карабкались по обрывам и откосам, устремляясь на восток, к Костадиновичам и Цветничу, чтобы поскорее добраться до перевала.

Наконец рота собралась. Передохнули, выпили по глотку воды, сделали перекличку, подсчитали убитых, раненых и пропавших без вести. Кто-то заикнулся об обеде, но обеда не было. Лазар объяснил им, что положение тяжелое и надо снова идти в бой. И они повернули обратно к небольшому перелеску, полные решимости погибнуть или отбить лагерь. Они атаковали противника, не дожидаясь ночи, в ранних сумерках, напали из леса сразу с востока и с юга. После первого залпа и первых гранат бросились врукопашную. В ход пошли ножи и приклады.

Он видел, как пулеметчик Дакич, бежавший по тропинке, удал возле дерева. Погиб, решил Лазар, — но вдруг пулемет Дакича застрочил так громко, что треск разнесся по всему лесу. Дакич не прекращал огонь, хотя к нему со всех сторон сбегались солдаты в зеленой форме и в черных сапогах. Лазар видел их и слышал крики:

— Хватай партизана, хватай живьем!..

Они охотились за Дакичем, как несколько часов назад на кладбище охотились за ним, за Лазаром. А Дакич все строчил, да к тому же еще и задирал их, кричал, чтобы не прятались, чтоб подошли поближе. Они подходили близко, не обращая внимания на потери. Один падает, но остальные бегут. Падает другой, но остальные бегут. Третий упал, но остальные-то бегут, как прежде. Четвертый упал («этого вроде бы я уложил»), но остальные бежали. Упал и пятый, и шестой, и седьмой упал, и восьмой, и девятый, и десятый, но одиннадцатый летел вперед со штыком наготове. Дакич лежал на тропинке, у самого дерева, но его пулемет молчал. Ранен или заело что-нибудь, подумал Лазар, а может, кончилась лента. Он направил автомат на солдата, бежавшего к Дакичу. Дал короткую очередь — жалел патроны. Подумал о револьвере, о гранате («долго доставать, черт побери!»), но солдат уже подбежал к Дакичу и вонзил штык в спину, пришив его к земле.

Целые орды неслись по дороге и скатывались со склона. Они не стреляли, но вопили, угрожали, ругались:

— Хватай их живьем, держи партизан!..

— Схвати меня за…! — отозвался Лазар.

Один из наступающих, услышав его слова, закричал в ответ:

— Погоди, схвачу и оторву…

Шагах в пятидесяти Лазар увидел зеленых солдат, которые, перебегая от дерева к дереву, приближались к нему. Патроны в автомате кончились, остался лишь револьвер и граната («это на случай, если меня окружат»). И снова совсем один (его ребята уже отступили), он вынужден был отходить, бросив мертвого Дакича и раненого партизана, который звал на помощь. Он понял, что контратака не удалась: враг занял лагерь и поджег его, дым клубился над лесом. Противника не отбросили и лагерь не спасли.

Посмотришь на запад — земля горит. Взглянешь на восток народ кишмя кишит в лесах, на тропах и дорогах. С запада идет армия, а перед Лазаром на километр, на два все дороги забиты крестьянами, женщинами, детьми, телегами и скотом, ранеными и беженцами. Без каких-либо указаний, по собственной воле народ отступает в сторону Карана, Стриговы, Марин, глубже в тыл, надеясь на батальон Жарко.

Как он покажется ему на глаза? Что скажет? Поверит ли Жарко, что действительно они не смогли отразить наступление?

— Ползут со всех сторон, как муравьи, — повторил он слова Хамдии, хотя совсем недавно не мог себе этого представить. — Мы их встретим на Поште, — бормотал он, а кто-то невидимый шептал ему на ухо, что и эта попытка провалится, потому что враг сильнее, чем они. — Мы их остановим в Деветацах…

Но ничего не получилось. Они не смогли остановить врага. Горы были перекопаны снарядами, села выжжены. Особенно пострадал хуторок под горой Пошта, в нем не осталось ни одного дома.

Когда отступали к Прусцам, Лазар столкнулся с Райко. Парень выглядел как-то необычно, щеки его пылали, в руках он держал флягу.

— Командир, а я женюсь! — крикнул ему Райко.

— Что ты мелешь, дурак?

— Женюсь, говорю тебе, и поэтому вот тебе фляжка. Бери! Тут ракия. Разве можно жениться без ракии?

— Где взял?

— Чего спрашиваешь, пей… Надо еще других угостить, так и бог велит.

— Какой еще бог? Бога нет!

— Это комиссар говорит, что нет, а я комиссару не верю и не люблю его… Пей, Лазар, и будь здоров и счастлив.

— Клянусь своими ребятишками, ты уже пьян, Райко.

— Не пьян еще, но буду пьяным, потому что женюсь, а тебя, командир, зову в сваты.

— Где же твоя невеста, горе ты мое?

— Невеста здесь, в роте, только не скажу, кто она. Комиссара боюсь. А что, хорошие люди эти комиссары или у них сердца каменные? Мне кажется, каменные у них сердца, ничего не чувствуют, а только нас критикуют.

— Как же тебя не критиковать, коли так нализался?

— Еще не нализался, но налижусь как следует, потому что женюсь. А чего не жениться, если нынче ночью, может, и погибну? Мне уже двадцать лет, а что такое баба, не знаю. Боюсь, командир, так и помру я парнем, вот и хочу жениться и хоть одну ночь проспать с женой. А красивая она, красивее иконы, клянусь своим святым.

— Нечего святых поминать, ты ведь партизан.

— Партизан, а праздник свой вспоминать буду, и в партизаны пришел не для того, чтоб его забыть. Я сюда пришел, чтобы отомстить усташам за свое ребро… Поломал мне его Муяга, проклятый… Теперь женюсь, святым своим могу поклясться, а девушка моя тут, в роте у нас… Их всего три, угадай которая…

— Анджелия?

— Не знаю…

— Может, Эмира?

— Не знаю…

— Даница, что ли, пройда ты этакий?

— Не знаю, командир, угадывай!

Райко запрокинул голову, наклонил флягу. Ракия булькала в горле, как в воронке, а командир смотрел и не сердился. Он все готов был ему простить, потому что считал этого парня одним из самых смелых в роте. Вспыльчивый, своевольный, недисциплинированный, к тому же бесшабашный и крутой по натуре, Райко, разозлившись, мог обругать, оскорбить, но Лазар ему все спускал, даже тогда, когда его приводили в лагерь связанного, как дезертира. Шальной и взбалмошный, он покидал роту, ни у кого не спросив разрешения, болтался по селам, пил, скандалил, даже грозился кого-то убить во имя партизанской справедливости, пока, наконец, не попадал в руки патруля.

— Командира вперед, — передали приказ по цепи. — Командира вперед, — переходило от бойца к бойцу.

— Кто зовет командира? Передай по цепи: кто зовет командира?

— Иван зовет!

— Командир занят, я пью с командиром. Пусть Иван подождет, а то получит по морде.