Страница 22 из 22
Потому я отменил запрет не полностью, но сделав существенную оговорку. Отдавать заем шляхтич должен не серебром, а… зерном. Да, да, я не оговорился. По сути, получалась обычная закупка на корню урожая по заранее установленной цене. Причем при выдаче денег я указал не скупиться и устанавливать цену зерна выше той, которую шляхтичи получили бы в результате обычной его продажи какому-нибудь купцу.
Для чего я это сделал, думаю, понятно. Здоровенные амбары в Кремле, предназначенные для запасов зерна, третий год пустовали. Покойный государь Борис Федорович не поскупился, отдал людям все в голодные годы, а заново заполнить их не успел, умер. Дмитрий же…. Это он на словах превеликий печальник о народе, а на деле…. Впрочем, исходя из поговорки – о покойниках либо хорошее, либо ничего – лучше промолчу.
А на заседании заставить себя промолчать я не смог. Голодные глаза людей вспомнились. Да еще мальчишка в одной из деревень. Маленький совсем пацаненок, лет семи-восьми, не больше. Никогда не забуду, как тоскливо он смотрел на кусок хлеба в моей руке, который я тогда пытался съесть. И добро бы стоящий, а то ведь тот самый, походивший на комок грязи. Пока я усиленно его пережевывал, собираясь с духом, чтоб проглотить, он все продолжал на меня смотреть. Жадно. Не отрываясь.
И слюну сглатывал.
Отдал я его ему, разумеется. А когда он его умял, причем влет, и снова просительно на меня уставился, повел с собой и приличной едой угостил. Ну и мясом. Да и остальных деревенских, потолковав со своими людьми, к котлам с нашим варевом пригласил, равномерно распределив их по своим десяткам. Подумаешь, лишний человек. Где десяток от пуза наестся, там и одиннадцатый сыт, да и двенадцатый голодным не останется. Когда мы утром отплывали, люди долго стояли на берегу, провожая нас. Глаза у них вновь были такими же голодными, как и накануне.
А на них нынче собираются новую подать возложить. Ну и как мне молчать?
Кстати, как я потом понял, вопрос с налогом был практически решен. Не видел никто иного выхода, ибо в казне денег по-прежнему не имелось, а занимать у англичан мы с моей подачи отказались. И Годунов, осведомившись о моем мнении, действовал больше из вежливости, уверенный, что я поддержу остальных.
Как бы не так. Я поднялся со своего креслица и выпалил:
– Не хлебом единым жив человек, хочется и мяса, государь. Хотя бы иногда.
– Это ты к чему? – нахмурился Федор.
– К тому, что в тех деревнях, где я с гвардейцами останавливался на обратном пути, как мне пояснил один из старост, и ныне, если у кого в чугунке варится курица, то либо она была хворой, либо сам крестьянин находится при смерти.
И я вкратце обрисовал увиденное, сделав особый нажим на описании выражения глаз у того пацаненка. Обращался преимущественно к Годунову, надеясь на его доброе сердце, но когда подводил итог, повернулся ко всем:
– Уже сегодня народ живет так, как никому не пожелает жить завтра. Интересно, до какой степени им надо озвереть, чтобы мы в них заметили человека? – и вновь к престолоблюстителю. – Опомнись, государь. Голых овец не стригут. Не лучше ли по своим сусекам как следует поискать, глядишь, чего и сыщется, – и я выжидающе уставился на него.
Это остальные считали, будто в казне шаром покати. Но я-то помнил, какие деньжищи оставил Федору перед отъездом в Прибалтику. Справедливо полагая, что со мной может приключиться всякое, чай, на войну отправляюсь, я честно поведал ему о ста тридцати тысячах, полученных от Шуйского. приплюсовав к ним и его долю из добычи зимнего похода. Мол, знаю, ты кутить не станешь, весь в батюшку, рачительный, потому имей ввиду – коль возникнут экстренные обстоятельства, почти двести тысяч серебро у тебя имеется. Багульник с Коробом предупреждены, выдадут, сколько затребуешь.
Когда я вернулся, дворский с казначеем сообщили, что пятнадцать тысяч Годунов забрал. Вначале десять, а за пяток дней до моего возвращения еще пять. Ну что ж, пускай осталось сто семьдесят пять тысяч. И их с горкой, нужно-то всего полсотни, то есть меньше трети. Потому я и давил на жалость, рассказывая о тяжкой крестьянской жизни, и, глядя на престолоблюстителя, безмолвно сигнализировал: «Вспомни!»
Однако телепат из меня получился никудышный. Федор смотрел на меня, не мигая, ожидая продолжения речи, и в его глазах я не заметил даже промелька. Зато Марина Юрьевна, сидевшая рядышком, не утерпела, встряла:
– Не верю я, что нельзя собрать с хлопов подать. Почто, князь, на государя страхи нагоняешь?
Это был сигнал. Псы дружно загавкали и ринулись в атаку. Негодующие выкрики понеслись один за другим. Я гордо игнорировал брехунов, но Мнишковну без ответа не оставил:
– Я не утверждал, что подать нельзя собрать. Я говорил, что ее нельзя налагать, ибо мудрый правитель при взимании налогов принимает в соображение не то, что народ в силах дать, а то, что он в силах давать всегда.
– Сказано Христом, богу богово, а кесарю кесарево, – подал голос и Гермоген.
– Даже «Отче наш» начинается с просьбы о хлебе насущном, – парировал я, – ибо трудно хвалить господа и любить ближнего на пустое брюхо. Вечно пустое.
И далее заявил, что крестьяне и без того живут по скотски, а кое в чем и хуже. С коровы или лошади дерут одну шкуру, а с них три, а то и пять. Не довольно ли? Ведь мы этой податью шестую шкуру с них сдираем. Воистину чудесное начало правления, кое вне всякого сомнения запомнится людям. Думается, после этой подати подданные самое малое воспримут восхождение на трон нового государя без особого ликования. Про максимум и говорить не хочется. А если народу придет на ум сравнить начало этого правления с предыдущим, когда всем и вся даровались различные льготы, то….
Нет, нет, я был достаточно осторожен, в безудержный азарт не впал и, подметив, как Федор недовольно поморщился – сравнение то явно не в его пользу, я мгновенно сделал оговорку. Дескать, предшественник Годунова мог себе позволить сорить деньгами благодаря рачительному хозяйствованию Бориса Федоровича. Сегодня же казна пуста именно из-за расточительной щедрости Дмитрия, весьма схожей с мотовством. Но это понимаем мы, а народу такое не растолкуешь, не поймёт.
– Так что делать-то? Иного выхода и впрямь нет, – развел руками боярин Михаил Богданович Сабуров.
– Есть, – отчеканил я. – Выход в том, чтобы поступить по справедливости. Кому праздновать венчание на царство, Руси или Москве? Вот пусть она и раскошеливается, но в первую очередь те, кто примет участие в торжествах.
– Так ты чего предлагаешь? Нам самим…., – и князь Репнин, не договорив, охнул.
– Именно это, – подтвердил я, но, понимая, как воспримут мое предложение присутствующие, постарался смягчить его. – Для начала обратимся к купечеству. Думается, одни Строгановы пяток-другой тысяч отвалят. А если их попросить как следует, то могут в дополнение к своему взносу годика на три и займ беспроцентный предоставить. Вот и еще десяток тысчонок. Ну и остальные купцы из суконной и гостиной сотен кой-чего подкинут. А коль их взносов не хватит, тогда и мы со своей деньгой подоспеем.
Загудели, заворчали, но пока приглушенно, чем я успел воспользоваться, коварно предложив сбрасываться исходя из чинов и титулов – кто считает себя старше, с того и взнос побольше. Негоже, к примеру, умалять достоинство боярина Федора Никитича Романова и брать с него, как с князя Григория Шаховского или с князей Долгоруких. То ему потерька в отечестве.
Вскочивший Романов выпалил:
– Ты, князь, вроде ближе всех к государю. Эвон, и креслице тебе наособицу выделено, выходит, не мне, а тебе самую большую деньгу выделять.
– Согласен, – не возражал я.
– Сколь же ты рассчитываешь дать?
– Готов пожертвовать… десять тысяч рублей. Найдется столько в моих закромах.
Последние слова, произнесенные мной с особым нажимом, вновь никакого воздействия на престолоблюстителя не возымели, а ведь в них лежало и его собственное серебро. Более того, он даже смущенно отвернулся от меня, уставившись прямо перед собой. И вдобавок покраснел.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.