Партия Ленского

- Вот она говорит мне: ты любишь не меня, а свою любовь! Я падаю на одно колено, я плачу и клянусь: ты одна, ты мне дороже жизни, - и, видит Бог, это правда! Жизнь не нужна, дайте мне мою любовь! Одну её ищу, одной ей верен я всю жизнь, она имя Бога. И не моя вина, если живая, уставшая женщина выходит из светлейшего образа, садится на полосатый диван и приглашает меня забыть небесный идеал и служить прошлому как божественному совершенству. Я люблю её - но уже... без неё.

Ноша

Андрюша выдохнул, но тяжесть не выходила из нутра. Такая близкая, понятная, Контин была невыносимо далека и совсем не понятна. И эта страна, Франция, - как она живёт под немцами?! Как её земля не загорится?!

Контин помешкала, потом села напротив, заглянула Андрюше в глаза, взяла за руку.

- Слушай. Запоминай. Здесь другие немцы - резерв. Ландвер. Резерв. Понимаешь? Кивни головой. Они строят стены, копают траншеи. Они не стреляют. Один тебя выведет к своим. Йозеф. Он не любит войну. Понимаешь? Ты его не бей. Он тебе поможет.

Контин села рядом. Накрыла Андрюшин кулак своей ладонью. Спросила участливо:

- Ты любишь войну?

Андрюша не мог говорить, не хотел. Окаменело всё.

- Я не люблю войну, - говорила Контин. - Я на войне зарабатываю много денег. Это плохо. Я не люблю это. Я несу конфеты, сигареты русским - они говорят: хорошо. Я несу конфеты, сигареты немцам - они говорят: хорошо. Что плохо? Рюша! Что плохо?

Андрюша с трудом, руками ворочал свою голову влево и вправо.

- Ты любишь меня? - уставился он на Контин. - Ты любишь меня?

- Я люблю тебя.

- Где моё кольцо? Я дал тебе кольцо. На палец. Где кольцо?

- Пуавр. Там.

- Во-от. Твоё - там. А моё кольцо - вот оно.

Андрюша поднял растопыренные пальцы с медяшкой.

- Буквы - видишь? "Кон-тин" - твоё имя.

Тинка засмеялась. Вскочила, полезла в коробку, вытянула мулине - красную, синюю и белую нитки. Скрутила их в жгут, разрезала ножницами надвое. Одну половинку привязала на палец Андрюше.

Другую он привязал на пальчик ей. Поцеловал.

Тинка засмеялась и поцеловала его палец с обручальной ниткой. Запела песенку, тряся за руку. Вскочила, подняла за собой Рюшу и завертела его весёлым танцем.

Пасть низко-низко. На толсто крашеный пол, на тонкий старенький тюфячок. Лежать рядышком тихо-тихо и дышать в лад. Трогать своей клешнёй её волосы. По-детски чистые щёки. Тонкий, нерусский нос. Подвижные, горячие, пугающе живые губы. Праздничные белые булки груди, под тонким китайским шёлком, - мять и тискать. Жаркий, цейлонский живот, в овраге - беззащитный храм услады. Ноги сливочные. Рюша никогда не видел таких. Где увидишь? Наши деревенские разглядеть не дадут. Эта - лежит, раскинувшись: гляди досыта... Коленки исцарапаны. Колючей проволокой? Сапогами стёрты пятки.

- Ромашка есть? - тихий шёпот.

- Что такое "ромашка"?

Тихий поцелуй.

- Цветок такой. Целебный. В каждом доме есть. Сушёная ромашка.

- Ромашка...

- Ромашка, рюмашка... - Тихая улыбка. Медвежья ласка, с горячим шёпотом в шею:

- Заварить ромашку. Как чай. Смочить тряпицу.

- Зачем?..

Глаза её закатываются. Ресницы скачут. Под ними - белки глаз. Губы расслаблены, будто спят. А грудь гоняет воздух. Как поршень, или что...

- Что?..

- Ножки лечить, пяточки, бо-бо...

- Бо-бо?..

- Ромашкой...

- Ромашка...

- Ромашка...

- Убей меня, Рюша...

- Что?

- Убей!

В дверях, светясь кудрями и прозрачными одеждами, стоял ангел - Анжу с игрушечной дудкой в кулачке.

Ленский

Лев Витальевич Собини писал Андрюше несколько лет: три или четыре, пока был жив. Рассказывал о грандиозных событиях своей грандиозной судьбы с неизменной иронией и с таким упорством, будто доказывал теорему личного счастья в эпоху индустриализации. Андрюша в ответ докладывал о счастье коллективного труда. Жене Феклуше он передавал, что народный певец собирается приехать на станцию Сюгинская, пожить в незнакомой ему языковой среде, - ну, проще говоря, в гости. Ждали. Так и не собрался. Феклуша хранила эти письма в сундуке пятьдесят лет, до самой своей смерти, - не умея читать, чуяла их ценность, - вслед за нею из дома вынесли и сундук. Кто вынес? Невестка, вдова младшего сына. Не со зла вынесла - боялась клопов.

Первомай

Год 1962-й, весна советской страны. Андрюша уже выработался весь до донышка, заслужил нагрудный знак Отличник легкой промышленности СССР, и вот сидит он теперь на солнышке в любимой кацавейке на овечьем меху, в тапках со стоптанными задниками, и дивится на мелькающих перед ним незнакомых детей.

- Это всё твои внуки, папа, - назидательно повторяет важная дама, школьный завуч, в которой Андрюша с трудом узнаёт отраду глаз своих - любимую невестку, жену старшего сына Шурки, учительницу Бориски-младшего; был ещё Бориска-старший - тот во младенчестве почил, в 1930-м: Шурке тогда два года было, Галинке четыре, Аннушке шесть. Видишь? Я всё помню.

Дама отходит в замешательстве и испуге: нет-нет, мы рады, что папа всё помнит!..

Память - самое большое Андрюшино сожаление: лишковато памяти, хорошо бы убавить, тогда бы не так сильно поражали перемены жизни. Ведь вот Галинка, средняя дочь - тоненькая была, лёгкая и прыткая, как обезьянка, на голове у него сидела. А теперь что? Теперь она врач самый главный в Ревеле, новомодном Таллине. И Аннушка тоже врач, в Каменск-Уральском. Вот и возят его, Андрюшу, по докторам, то одна, то другая, то туда, то сюда: у папы рак лёгких - это про кого они? Ах, да про меня. Нашли себе заботу.

И мелькающие дети, конечно, Андрюше известны по именам: Наташка, Олька, Санька, два Вовки, а это кто у нас?.. Игорёк, всё понятно. Но как они все поразительно незнакомы!

И самая глубокая неизвестность - жена Феклуша. Самоотверженная бабушка, непрерывно пасущая внуков, сморщенное личико, но внутри неё мерцает, как чёртик, молодость: глаз не отвести.

- Закрой рот, - хохочет Феклуша мимоходом, - ворона залетит!

Андрюша смущенно отворачивается. Нашаривает трубку.

- Мама, он опять курит! - дразнит папу младшая дочь Томочка, как бы ябедничает, а сама смеётся, пацанка, легкий характер. Землеустроителем работает в Ижевске.

Все выучились. Кроме Феклуши. Андрей обещание выполнил - новый завод построил, при заводе душа-город - назвали: Сюгинск. Перевёз семью из деревни в новый дом с большими окнами, с водопроводом и садом. Новая жизнь - вот она. Старшая дочь в школу пошла, вот и жену Андрюша усадил за стол учиться буквы писать. Широкой ладонью накрыл непослушные пальцы, направляет перо, полное чернильных неприятностей... А Феклуша, как вдохнула мужнин табачный запах, так и цап Андрюшу зубами за ухо, легонько. На том учёба и кончилась. Всякий разговор об уроках между супругами кончался весельем. А про Бога - даже и не начинался. Один раз начался. В 1941-ом Андрюша пришёл в военкомат с вещами, добровольцем на фронт, его не взяли, сказали - здесь, в тылу нужен. Он домой вернулся сам не свой, сел письмо писать в ЦК ВКП(б): если нужен - принимайте в партию! Партия не отвечала, безмолвствовала, аки Всевышний, но себе на уме сделала заметку. И вот чудо - по сталинскому призыву случилась вдруг повестка Андрюше в райком, и вернулся он с того райкома форменным коммунистом. От высокой радости товарищ Егоров так горячо взялся за общее дело, что нажил себе тайных доброжелателей, и удостоился принципиального доноса в органы: так, мол, и так, Егоров - агент Антанты, двусмысленный элемент: в горенке у него портрет Владимира Ильича Ленина висит, а в спаленке, на спинке кровати, на льняном гайтанчике, - образок Иисуса Христа, сына Божия! Насчёт Антанты сигнал не подтвердился, Франция опять союзничала с нами, а вот насчёт религии Егорову строго указали. Андрюша дома усадил жену напротив для последнего, решительного боя со старым миром, и увидел... Феклушка-то - седая уже. Худющая, скулы костяные, глаза виноватые. На дворе вторая военная зима, в клубе госпиталь - там Фёкла Трофимовна бельё раненым бойцам стирает, от прачечной духоты два раза уже в обморок падала. А дома - пятеро по лавкам. Шестого, младенца Бориску, отпевали сами, без попа, в спаленке под иконкой, той, что на спинке кровати подвешена. Отпевали сами, вдвоём, супруги. Что он, Андрюшка, жене против Бога скажет?