Страница 12 из 13
Вот лейтенант и сидел, и думал, запах той комиссарской дули вспоминая. Небось этот доцент‑кочегар – какой‑нибудь панасенковский родственничек, оттого комиссар его и отмазывает. А чьими руками отмазывает? Его, Гробовых, руками! Случись что с Панасенковым (а случается всякое, тут и комиссарские ромбы не спасение) – с кого тогда спрос? То‑то!..
Ну а пойти против всесильного ныне комиссара – еще более верная гибель. Тут умом, умом думать – это верно сказал комиссар.
Эх!..
…и в результате произведенной проверки ни в каких порочащих связях гр. Васильцев не замечен и проявил себя сугубо с положительной стороны.
Написано в одном экземпляре, для служебного пользования.
И до чего ж подписывать такую хренистику стрёмно! Ну да… Эх: «Лейтенант госбезопасности Гробовых».
Однако ж, продолжая думать умом, лейтенант Гробовых тут же достал другой лист бумаги и вывел на нем:
Первому заместителю народного
комиссара внутренних дел СССР
тов. Берия Л.П.
(Сов. секретно, в одном экз.)
Лейтенант знал, в воздухе такое с некоторых пор витало, что товарищ Берия с момента появления здесь, на Лубянке, копит для себя папочку на остальных замов товарища Ежова, а то, может, и на самого Николай Иваныча. Сейчас, положим, папочка эта для товарища Панасенкова совершенно не страшна: покудова крепок товарищ Ежов – крепок и товарищ Панасенков. А вот ежели…
Вот тогда‑то и выплывет бумага эта на свет. А кто сигнализировал? Он, Гробовых, сигнализировал!
Буквы ложились быстро и ровно, не то что при написании той, первой хренистики. Начало получилось как‑то само, легко и бойко, а концовка – так и вовсе на ять:
…Из всего вышеизложенного можно сделать вывод: выгораживая матерого врага, кочегара‑доцента Васильцева Ю.А., комиссар Панасенков преследует интересы, далекие от интересов нашей социалистической Родины.
Ведь хорошо сказанул! А когда хорошо – тогда и подпись ложится красиво, без всякой натуги: «Лейтенант госбезопасности Гробовых».
И кто кому – дулю?
То‑то же!
* * *
– У кого перехватил?
– У дежурного сержанта. Нес на третий этаж.
– Молодец, Авдеенко.
– Рад стараться!
– Ну иди. Свободен. Старайся дальше.
Оставшись один, комиссар Панасенков развернул бумажку эту, прочел, нахмурясь, и, дойдя до слов «…преследует интересы, далекие от интересов нашей социалистической Родины», вслух прошипел:
– Засранец…
Все другие слова, куда поядренистей, придержал в себе, чтобы они своим кипением голову не распаляли: голова, как учили, холодной быть должна. И все‑таки сука, ну и сука же этот … … … Гробовых! Сам ведь на груди пригрел змееныша, дал ему путевку в жизнь…
Ладно, что сейчас попусту!.. Да и выучка у этого Гробовых вполне верная. Выучил на свою голову суку! А сам, вишь, оплошал, поручив именно ему написать служебную записку про этого… как его… про кочегара‑доцента. Хотя и оплошностью‑то не назовешь, тут кому ни поручи… А поручить кому‑то надо было, такой уж подстроила ему пируэт судьба‑злодейка.
Не раз спрашивал себя: чего ж вот так вот лапки кверху перед этим Тайным Судом? И ни разу себя за то не корил, потому что нюхом почуял: там силища. Вон как один дохляк‑очкарик во время допроса сказанул. Ему говорят: «Будешь разоружаться перед органами?» А он в ответ: «Конечно, разоружаюсь, потому что за вами вся армия, авиация и флот». Очень такой ответ Панасенкову тогда понравился, умный был ответ. Оттого до расстрела дожил человеком очкарик тот, а не отбитым куском мяса. Чего ж зазря мучить, когда сам все постиг человек?
Вспомнил комиссар это, когда сидел перед ихним Судом. И все про себя с ходу как на духу выложил. Не из страха даже, а потому, что сразу почувствовал силу, против которой лучше не переть. А приговорили бы тогда к вышаку – так и вышак принял бы без ропота. Потому что – сила.
Нет, без вышака обошлось. Тот, бородатый, сказал тогда: оставить под надзором. И вроде как он, Панасенков, был у них теперь как бы привязанный на веревочке и все время ощущал на своей шее чужой притужальник. И всегда робел перед силой, идущей от этого бородатого, – пожалуй, даже больше робел, чем перед самим народным комиссаром Николаем Ивановичем. Вот почему, когда бородатый Домбровский повелел, чтобы тому доценту‑кочегару отныне был по жизни всегда зеленый семафор, он, Панасенков, даже не спросил, что за птица такая кочегар‑доцент этот. Потому как против силы не попрешь. Велено – выполняй.
Ну а тля эта, Гробовых, свою сучью игру затеявший, силы настоящей пока что не видал, игруля хренов. Оттого и надобно с ним – как с тлей.
Комиссар Панасенков открыл дверь кабинета и позвал:
– Авдеенко!
* * *
Из многотиражки
«На страже безопасности социалистической Родины»
…Чувствуя свой близкий и неизбежный конец, затравленный враг в агонии не останавливается ни перед чем. Пример тому – трагическая гибель лейтенанта государственной безопасности Савелия Гробовых…
…находясь на боевом посту… подло, сзади… пулей, выпущенной в затылок…
…Светлая память о нашем товарище…
– Ты вот что, Авдеенко… – сказал комиссар Панасенков, отложив газету, – ты, я слыхал, уже этих изловил гадов, которые гробанули нашего Гробовых?
– Так точно! Вчера взяли четверых, сегодня двое гадов уже раскололись.
– Молодец, шустёр.
– Рад стараться, товарищ комиссар!
– Стараешься. Вижу… Я тебя, Авдеенко, решил в старшие лейтенанты представить.
– Служу Советскому!..
– Ну‑ну, не ори, люди свои… Хорошо будешь служить – глядишь, еще и меня в званиях перескочишь. – А про себя подумал: «Ежели только доживешь, голубец».
* * *
Майор государственной безопасности Чужак сидел дома за письменным столом и думал, думал мучительно…
Вообще‑то посидеть за этим большущим столом в своем тоже большущем домашнем кабинете с видом на Кремль он обычно любил. Казалось бы, на хрена ему этот, как аэродром, столище и этот кабинетище в доме, слава богу, все, что надо, и на службе имеется. Вон и Клавдия, было дело, наседала: «Куда те, Степан Акимович, этот ерадром?! Чай, не писатель, не прохвессор! Заместо него два шифоньера поставить можно бы, под Аглайкино добро». Потому что дура баба! От добра ихнего с Аглайкой и так уже четыре шифоньера ломятся. Ну, не хватит – новый поставят где‑нибудь в трех других комнатах, места вполне достает. А что не писатель и не прохвессор – так где они нынче, эти писаки и профессора? Ежели еще не на Соловках, то ютятся по уплотненным коммунальным клетушкам, этих самых Соловков ожидаючи (ничего, ждать‑то, поди, недолго).
А он где, Степан Чужак? Здесь, за этим «еродромом», сверху зеленым сукном обитым. Сидит себе, пепел с папироски в серебряную пепельницу стряхивает, на Кремль в окно поглядывает. Хорошо! А вы, профессора хреновы и писаки недошлепнутые, вы в этой жизни подвиньтесь! Вы сперва постреляйте вражин поганых, сколько он пострелял, чтоб не мешали людям социализм строить! Что, слабы в коленках? То‑то!
Да, знатный кабинет! Не хуже, чем у иных буржуев при Николашке Кровавом. А чернильный прибор на зеленом сукне стола как раз от них, от буржуев, достался. Здоровущий, в полпуда весом, из черного камня, бронзой отделанный. Чернил в нем нет: на шиша? Зачем ценную вещь пачкать? Особо Чужаку конь, возвышавшийся на этом приборе, сразу же приглянулся – точь‑в‑точь его вороной Орлик. Когда б только не крылья… Придумают же буржуи! За каким лешим крылья‑то коню? А без крыльев бы – ну Орлик, Орлик вчистую!