Под Москвой

- Прошу, прошу! - Зина по русскому обычаю низко поклонилась.

После шуток и поздравлений сели за стол. Комдив Атланов произнес торжественную речь. Он говорил увлеченно и страстно, в словах его звучала упрямая, неистребимая жажда жизни.

- Никакие невзгоды, никакие исторические трагедии, - сказал он между прочим, - не могут остановить движение жизни. В гражданскую войну после тяжелых, изнурительных походов в полках конницы Буденного устраивались такие веселые свадьбы, что от песен и пляски в хатах лампы гасли. А это значит - люди были сильны духом и крепко верили в победу. Никакие невзгоды не могли сломить человеческую волю и отвратить любовь к жизни. Я поднимаю бокал за победу, за любовь, за человеческое счастье на земле!

После этого Доватор попросил Зину сыграть на скрипке. Она смущенно отказывалась. Но Лев Михайлович настойчиво уговаривал, вылез из-за стола, сам принес и подал смычок и скрипку.

...Тихая торжественная мелодия зазвучала так проникновенно, так по-человечески внятно и одухотворенно, что у Зины самой дрогнуло сердце, она точно слилась с этими звуками и больше ничего не видела и не слышала. Скрипка пела, и живой чудесный голос ее наполнил комнату теплом и блеском каких-то необыкновенных лучей; и всем на минуту показалось, что на улице не зима, а весна - повсюду цвели сады, цвела вся земля, и с шумом падали на нее теплые дожди, и все вокруг радовалось и пело.

Скрипка, как и страстные слова Атланова, славила жизнь и, может быть, больше всего человека. Так думали все; о том же думала Зина. Вдруг звуки смолкли, но в комнате все еще не угасало тепло весны, дыхание цветущей земли...

Лев Михайлович внезапно встал. Он постоял несколько минут, глядя на семейную фотографию Фроловых, о чем-то глубоко задумавшись.

Музыка произвела сильное впечатление на всех, а на Атланова в особенности. Взглянув на него, Шубин с изумлением заметил, как крупные суровые черты лица этого далеко не сентиментального человека разгладились, разительно помолодели и глаза ярко поблескивали. Шубин налил в рюмки коньяку и, пододвинув Ковалеву и Атланову, сказал:

- Выпьем, Иосиф Александрович. - И, кивнув на Валентина, добавил: За его счастье выпьем. Это не девушка, а сокровище!

- Да, Михаил Павлович. Поберечь ее следовало бы, - задумчиво проговорил Атланов. - Талантливая.

Доватор, повернувшись, позвал к себе Шубина, о чем-то тихо с ним заговорил. Михаил Павлович согласно кивнул, и они вместе вернулись к столу.

- Заканчиваем, товарищи, - присаживаясь к столу, сказал Доватор, кинув на Зину внимательный взгляд. - Зинаида Никитична, мне нужно еще кое о чем переговорить с вами.

- Я вас слушаю, Лев Михайлович.

Зина, видя изменившееся лицо Доватора, насторожилась.

- Мне кажется, всю затею с разведкой придется отставить.

- Почему?

Голос девушки зазвенел и дрогнул.

- Видите, какое дело...

Лев Михайлович, застегнув верхнюю пуговицу генеральского кителя, порывисто встал и прошелся по комнате.

- Учиться вам надо, - проговорил он решительно. - Вы не имеете права... - Он хотел сказать "губить себя", но, спохватившись, поправился: - Не имеете права не учиться. Вы очень способны. Поезжайте в Москву. Хотите, я напишу куда следует?

- Правильно! - горячо подхватил Атланов. - Вы будете выступать по радио для всей Красной Армии! Для всего народа! Вы же знаете, что такое хорошая музыка и песня. У меня кавалеристы воюют с песней, кашу варят с песней. Спать ложатся - поют, а встанут и снова запевают: "И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет..." Хорошие слова!

Зина не моргая смотрела на левый носок туфли, точно капризный ребенок. Уговаривали ее все наперебой, но она упорно молчала.

- Я ей тоже все время толкую. Даже слушать не хочет! - кипятился Ковалев.

- Погоди, Валя, - не вытерпела Зина и досадливо замахала рукой.

Подняв на Доватора умные, строгие глаза, она спросила:

- У вас, Лев Михайлович, есть дети?

- Да. Сын Саша и дочь Рита, - ответил Доватор.

Шубин прищурил правый глаз, нарочно громко кашляя, склонился к столу. Он понял, что, отмалчиваясь, Зина готовилась к меткому удару. Вот она обдумала все и хочет что-то сказать.

- Если бы ваша дочь Рита, - твердо и медленно начала Зина, - в тысячу раз имела больше способностей, чем я, и вдруг решила идти воевать. Вы, член партии, генерал-майор, запретили бы ей или нет? Или бы уж, на худой конец, взяли в штаб, под свое крылышко? Она бы вам по вечерам на гитаре тренькала или, как я, на скрипке играла? Как бы вы поступили, интересно мне знать?

- Вот это, я понимаю, соль-мажор! - Шубин широко развел руками. - Что я тебе говорил, генерал Доватор, не умеет быть почтительной, не умеет! А еще артистка, художник! - Шубина распирало от восторга, казалось, что у него треснет на спине туго затянутый китель.

- Да у нас, Михаил Павлович, таких художников, - звонко крикнула Зина, - половина колхоза! Вот если бы сейчас кто-нибудь из нас новый порох придумал или какую пушку, тогда другое дело! Можно было бы такую девушку отправить в глубокий тыл, в лабораторию или на завод. За вами, Лев Михайлович, ответ!

- Брось, Доватор, - снова вмешался Шубин. - Ее все равно не переспоришь. А то, чего доброго, тряхнет своими кудряшками и улетит в штаб армии, а там - будь здоров! - на самолет - и в твою Белоруссию. Оттуда еще привет отстукает.

Вместо ответа Доватор взял Зину за руки и поцеловал в губы.

- Молодец! Это я так поступил бы с моей дочерью, - сказал он взволнованно и, оглядев присутствующих грустным, задумчивым взглядом, тихо добавил: - Пора по коням!..

Когда вышли, на дворе стояла глубокая ночь. Редкие выстрелы рвали тишину и вспугивали мигающие на небе звезды.

- Ну как, комиссар, разведчица? - садясь на коня, опросил Лев Михайлович.

- Геройская, - ответил Шубин коротко.

ГЛАВА 6

Автоматчики противника подходили к оставленному завалу с большой осторожностью. Сначала разминировали подступы к нему, за этим последовал обычный для немцев круговой обстрел леса. Но в ответ не последовало ни одного выстрела. Казалось, густой Шишковский лес вымер, только сороки кружились над деревьями и беспокойно выщелкивали свои немудреные назойливые песенки.

Построчив из пулеметов, фашисты наконец решились подвести к завалу бронетранспортер и начали растаскивать деревья. Сперва батарейцы слышали звук работающего мотора, треск ломающихся сучьев, затем гитлеровские солдаты, успокоившись, обнаглели, подняли галдеж и принялись действовать в открытую.

Наблюдавший за ними сержант Алексеев, сидевший у пушки, чувствовал себя как на иголках. Его подзадоривали Луценко и Попов, находившиеся у другой пушки.

- Да якого же черта мы дивимось на цю поросячью породу? Бачь, волокут корягу, щоб тоби, сукину сыну, на мину наступить лапою и полететь вверх тормашками. Ну что ж, товарищ сержант? - молящими глазами посматривая на Алексеева, спрашивал Луценко.

- Нельзя, - шептал Алексеев. - Без приказа комбата нельзя.

- Дай, товарищ сержант. Я с первого снаряда у этой серой черепахи кишки выну, - говорил Попов, потирая от нетерпения руки.

И в самом деле, для того чтобы стоять у заряженного орудия, видеть перед собой врага и молчать, надо было иметь адскую выдержку и терпение.

Алексеев это хорошо знал, имел достаточную выдержку, но все равно у него сейчас руки зудели и невольно тянулись к пушке. Он то и дело бегал к связистам в их снежное укрытие, где сидел у телефона Ченцов, и докладывал:

- Во весь рост ходят, товарищ комбат. Что мы на них любуемся?

- Иди и наблюдай, сто раз тебе говорить! Скажу, когда будет нужно.

Алексеев пробирался обратно к пушкам и молча садился за щит. По лицу его все догадывались, что стрелять не разрешено, но все-таки надоедливо лезли с расспросами:

- Ну как?

- Идите к шутам! Надоело. Сто раз вам говорить, да? Суетятся, пристают, а потом промажут. Я вам промажу... Я вам так промажу - до самого Берлина будете ехать, не забудете. Марш по местам! Когда будет нужно, дам команду. Да не выглядывать из укрытий, а то пулю проглотишь, - ворчал Алексеев.