Страница 28 из 30
– Хорошо. Тут не о чем волноваться.
– Как это началось?
– Ну, просто… сложилось. Как бывает. Это было…
– Мне даже не интересно.
– Никогда не шло дальше слов.
– И долго это у вас?
– Не знаю.
– Знаешь, конечно.
– Месяца четыре.
– И ты предлагаешь мне поверить, что четыре месяца каждый день ведешь откровенную эротическую переписку с женщиной с работы и это ни разу не привело ни к какому контакту?
– Я тебя не прошу верить. Я говорю правду.
– Самое грустное, что я тебе верю.
– Это не грустно. Это дает надежду.
– Нет, грустно. Ты единственный человек, которого я знаю или о котором думаю, кто способен писать такие наглые сообщения, а жить таким паинькой. Я и правда верю, что ты писал какой-то женщине, будто хочешь полизать ей очко, и даже пойманный на слове сидел рядом с ней каждый день четыре полных месяца, не позволяя себе сдвинуть руку на шесть дюймов, чтобы коснуться ее бедра. Не находя в себе такой смелости. И даже не давая ей сигнала, что она вполне может принять твою трусость и сама положить руку тебе на бедро. Подумай, какие сигналы ты посылал ей, чтобы ее дырка все время мокла, но рука не тянулась к тебе.
– Джулия, это слишком.
– Слишком? Ты это серьезно? В этой комнате только ты не знаешь, что такое слишком.
– Я знаю, что зашел слишком далеко в этих сообщениях.
– А я тебе говорю, что ты не достаточно далеко зашел в этой жизни.
– Как тебя понимать? Ты хочешь, чтобы я с кем-нибудь спутался?
– Нет, я хочу, чтобы ты писал мне субботние письма. Но если ты предпочитаешь строчить порнографические послания кому-то другому, тогда да, я хочу, чтобы ты с ней спутался. Потому что тогда я смогу тебя уважать.
– В этом нет никакого смысла.
– Вовсе нет. Я бы уважала тебя гораздо больше, если бы ты ее трахал. Это бы мне доказало то, во что мне все труднее и труднее верить.
– И что это?
– Что ты вообще человек.
– Ты не веришь, что я человек?
– Я не верю, что ты вообще тут.
Джейкоб открыл рот, не зная, что сейчас произнесет. Он хотел вернуть все, что она ему вывалила: ее истерики, ее противоречия, слабость, лицемерие и злобность. Еще он хотел признать, что все сказанное Джулией правда, но дать поправку на обстоятельства – не во всем виноват он. Он хотел одной рукой вести кладку, а второй обрушивать на нее кувалду.
Но вместо его голоса прозвучал голос Бенджи:
– Вы где?! Кто-нибудь!!
Джулия громко рассмеялась.
– Чего ты смеешься?
– Мой смех ничего общего не имеет с тем, что будто бы не все потеряно.
Это был нервный смех протеста. Темный смех предвидения конца. Благоговейный смех зашоренности.
Бенджи снова позвал в микрофон монитора:
– Кто-нибудь! Кто-нибудь!
Они замолчали.
Джулия поискала в темноте глаза мужа, чтобы поискать в них.
– Кто-нибудь!
Слово на «н»
Когда Джейкоб спустился, успокоив Бенджи, Джулия уже заснула. Или безупречно изображала сон. Джейкобу не спалось. Читать не хотелось – ни книгу, ни журнал, ни даже блог о недвижимости. Телевизор смотреть – тоже. Писать не получится. Мастурбировать тоже. Ни одно занятие не привлекало, все показалось бы постановкой, притворством.
Он отправился в комнату Сэма, надеясь, что созерцание его спящего первого ребенка подарит несколько мгновений душевного покоя. Зыбкий свет выполз из-под двери в коридор, затем втянулся обратно: волны цифрового океана по ту сторону. Сэм, всегда бдительно оберегавший свою территорию, услышал тяжелые шаги отца.
– Пап?
– Один и без оружия.
– Ага. Ты там стоишь? Тебе что-то нужно?
– Можно войти?
Не дожидаясь ответа, Джейкоб отворил дверь.
– Риторический вопрос? – спросил Сэм, не отводя глаз от экрана.
– Чем занимаешься?
– Смотрю телик.
– У тебя нет телика.
– На компе.
– Ну так разве ты не компьютер смотришь?
– Конечно.
– И что идет?
– Да все.
– А что ты смотришь?
– Ничего.
– Найдешь секунду?
– Да: один…
– Это был риторический вопрос.
– А…
– Как дела?
– Это мы разговариваем?
– Ну, я начинаю.
– Все нормально.
– Классно, когда все нормально?
– Что?
– Не знаю. Кажется, я где-то такое слышал. В общем… Сэм…
– Единственный и костлявый[10].
– Зачет. Короче говоря, вот что. Извини, что гружу. Но… Эта ситуация утром в Еврейской школе…
– Я этого не писал.
– Ага. Вот так.
– Ты мне не веришь?
– Тут дело даже не в этом.
– Нет, в этом.
– Было бы значительно легче все это разгрести, если бы ты предложил другое объяснение.
– Но его нет.
– Этот набор слов, в принципе, вообще ерунда. Между нами, меня бы вообще не волновало, если бы это ты написал.
– Я не писал.
– Кроме слова на «н».
Сэм наконец перевел глаза на отца.
– Что, развод?
– Что?
– А, ничего.
– К чему ты это сказал?
– Я не говорил.
– Ты про нас с мамой?
– Не знаю. Я даже себя не слышал за руганью и звоном стекла.
– Сегодня? Нет, то, что ты слышал…
– Все в порядке. Мама заходила, и мы поговорили.
Джейкоб бросил взгляд на экранчик на мониторе компьютера. И подумал о том, что Ги де Мопассан ежедневно обедал в ресторане Эйфелевой башни, потому что это было единственное место во всем Париже, откуда ее не видно. «Нэтс» играют с «Доджерс», дополнительные иннинги. В неожиданном приливе возбуждения Джейкоб хлопнул в ладони.
– Пошли завтра на игру!
– Что?
– Оторвемся! Можем прийти пораньше на разминку. Объедимся всяким дерьмом.
– Объедимся дерьмом?
– Ну, вредной едой.
– А почему бы мне не посмотреть здесь?
– Но у меня обалденная идея!
– Да?
– Нет?
– У меня футбол, и музыка, и подготовка к бар-мицве, ну если она еще будет, не дай бог.
– Я могу тебя освободить от этого.
– От моей жизни?
– Боюсь, я мог только привести тебя в нее.
– И они играют в Лос-Анджелесе.
– Точно, – сказал Джейкоб и добавил тише: – Как же я не сообразил.
Это тихое замечание заставило Сэма подумать, не обидел ли он отца. В нем шевельнулось чувство, которое в предстоящем году он будет испытывать, – хотя и понимая, что это полная глупость, чем дальше, тем чаще и острее, – что, может быть, в происходящем есть хоть и ничтожная, но и его вина.
– Доиграем партию?
– Не.
– Как у тебя с деньгами?
– Все ОК.
– И эта история в Еврейской школе. Очевидно ведь, она не из-за дедушки, да?
– Если только он заодно не дедушка того, кто это написал.
– Я так и думал. В любом случае.
– Пап, Билли черная, как я могу быть расистом?
– Билли?
– Девочка, в которую я влюблен.
– У тебя есть девочка?
– Нет.
– Тогда я не понял.
– Это девочка, в которую я влюблен.
– Ага. И ты сказал Билли? Значит, это девочка, так?
– Да. И она черная. И как бы я мог быть расистом?
– Я не уверен, что тут вполне работает логика.
– Работает.
– Ты знаешь, кто подчеркивает, что среди его лучших друзей есть черные? Тот, кому не по душе чернокожие.
– Из моих лучших друзей ни один не черный.
– И ты как знаешь, но я считаю, что предпочтительнее их обозначать афроамериканцы.
– Обозначать?
– Прсто термин.
– Надо ли парню, влюбленному в черную девушку, использовать термины?
– А это не котел ли называет чайник афроамериканцем?[11]
– Котел?
– Ну, я шучу. Просто интересное слово. Я не сужу. Ты знаешь, что тебя назвали в честь брата твоего прадеда, погибшего в Биркенау. У евреев всё всегда приобретает какое-то значение.
– Какое-то страдание, ты хочешь сказать.
10
Автор обыгрывает оборот «the one and only» – единственный и неповторимый (англ.).
11
Обыгрывается американская пословица «Котел чайнику говорит: ты чумазый».