Вот я

> И все?

> Нет. Вообще-то нет. Я собираюсь это место взорвать.

> Какого хера?

> Я устраиваю прием на крыше старой фабрики цветной пленки через дорогу. Посмотрим оттуда.

> Бежим!

> Цветной пленки?

> Не надо бежать, никто не пострадает.

> Ей можно верить.

> Пленки для старинных камер.

> Тебе даже не надо верить мне. Просто подумай: если бы нужно было бежать, ты уже был бы труп.

> Это какая-то ебанутая логика.

> И последнее, пока мы не разошлись: знает кто, зачем в самолетах приглушают свет при взлете и посадке?

> Что за херня?

> Чтобы пилоту было лучше видно?

> Просто расходимся, ладно?

> Электричество экономят?

> Не хочу умирать.

> Хорошие догадки, но неправильные. Просто что это самые опасные моменты полета. Более восьмидесяти процентов аварий происходит при взлете или посадке. Свет приглушают, чтобы ваши глаза адаптировались и могли видеть в темноте затянутого дымом салона.

> Для таких штук должно быть название.

> Из синагоги можно выйти по подсвеченной дорожке. Она выведет. Или иди за мной.

Кто-нибудь! Кто-нибудь!

Джулия стояла в ванной над своей раковиной, Джейкоб над своей. Парные раковины: такие были в некоторых старых домах Кливленд-парка, как и затейливый плинтус, обрамляющий паркетные полы, оригинальные камины и переделанные газовые рожки. Дома так мало в чем отличались, что стоило радоваться всяким мелким отличиям, а то иначе не понятно, ради чего так надрывался. В то же время ну кому, если честно, нужны эти парные раковины?

– Знаешь, что у меня спросил Бенджи? – начал Джейкоб, глядя в зеркало над своей раковиной.

– Будут ли окаменелости окаменелостей, если Земля просуществует столько, сколько для этого надо?

– Как ты узнал…

– «Радионяня» знает все.

– Точно.

Зубной нитью Джейкоб почти всегда орудовал при свидетелях. Сорок лет нерегулярного использования нити и всего три дупла – масса времени сэкономлена. Этим вечером, при свидетеле-жене, Джейкоб чистил зубы нитью. Ему хотелось провести немного времени у этих парных раковин. Или немного уменьшить время там, в одной кровати.

– В детстве я придумал собственную почту. Из коробки от холодильника сделал почтовое отделение. Мама сшила мне униформу. У даже были марки с портретом дедушки.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – спросила Джулия.

– Не знаю, – ответил он, не вынимая нитку. – Просто вдруг вспомнил.

– Зачем ты это просто вспомнил?

Джейкоб хохотнул:

– Ты прямо доктор Силверс.

Джулия, без смеха:

– Ты любишь доктора Силверса.

– А отправлять мне было нечего, – продолжил Джейкоб, – так что я взялся писать письма маме. Меня привлекало само действо: содержание писем не заботило. Так или иначе, в первом я написал: «Если ты читаешь, значит, наша почта работает!» Это я помню.

– Наша, – повторила Джулия.

– Что?

– Наша. Наша почта. Не моя почта.

– Может, я написал моя, – ответил Джейкоб, сматывая нить с пальцев, на которых остались следы-колечки. – Точно не помню.

– Ты помнишь.

– Не знаю.

– Помнишь. Потому и рассказываешь мне.

– Она была отличной матерью, – сказал Джейкоб.

– Я знаю. И всегда знала. Она умеет внушить мальчикам чувство, что лучше них нет никого на свете и что они не лучше никого другого на свете. Тут не просто удержать равновесие.

– Папа не умеет его держать.

– А он никакой не умеет устанавливать.

Следы от колец уже изгладились.

Джулия протянула мужу зубную щетку.

Джейкоб попытался что-то выдавить, но безуспешно, и сказал:

– Паста кончилась.

– В шкафчике есть еще тюбик.

Ненадолго установилась тишина, пока они чистили зубы. Если каждый день они тратили по десять минут, готовясь ко сну, – а они точно тратили их, точно не меньше, – то за год набежало бы шестьдесят часов. Дольше готовились вместе ложиться в постель, чем бодрствовали вместе в отпуске. Они были женаты шестнадцать лет. За этот срок оба истратили на подготовку к сну сорок полных дней, почти всегда у вожделенных и одиноких парных раковин, почти всегда в тишине.

Через несколько месяцев после переезда Джейкоб придумал почту для мальчиков. Макс посуровел. Меньше смеялся, больше хмурился, сесть непременно стремился у окна. Себе Джейкоб мог не признаваться, что видит это, но вот и другие стали замечать это и говорить об этом – Дебора отозвала его в сторону и спросила: «Как тебе Макс?»

Джейкоб нашел на «Этси» старинные подвесные почтовые ящики и навесил по одному на двери мальчиков и на свою. Он сказал им, что у них будет собственная тайная почта, чтобы передавать те сообщения, которые невозможно высказать вслух.

– Это как люди оставляли записки в Стене Плача, – уточнил Бенджи.

Нет, подумал, Джейкоб, но сказал:

– Да, вроде этого.

– Только вот ты не Бог, – заметил Макс, и это, несмотря на очевидность и на то, что Джейкоб хотел бы, чтобы дети именно так смотрели на мир (атеисты, никакого страха перед родителями), все равно обидело его.

Свой ящик он проверял ежедневно. Написал ему только Бенджи: «Мир на Земле»; «Снежный день»; «Телевизор побольше».

Воспитывать детей в одиночку было трудно: скоординировать сборы в школу троих детей, имея всего одну пару рук, выстроить маршруты перемещений, по насыщенности не отстающих от воздушного трафика в Хитроу, запараллелить параллельные задачи. Но самым непростым было находить время для разговоров по душам. Мальчики всегда держались вместе, все время какая-то суета, постоянно что-то нужно сделать, и разделить эту ношу не с кем. И когда представлялся случай поговорить наедине, Джейкоб, понимая, что необходимо воспользоваться им (как бы неестественно это ни показалось), в то же время испытывал прежний или даже более сильный страх сказать слишком много или недостаточно.

Однажды вечером, через несколько недель после развешивания ящиков, Сэм читал Бенджи перед сном, а Джейкоб с Максом столкнулись по малой нужде возле унитаза.

– Не скрещивай струи, Рэй.

– А?

– Из «Охотников за привидениями».

– Я слышал про это кино, но ни разу не видел.

– Да ты прикалываешься.

– Нет.

– Но я помню, как мы смотрели с…

– Я не видел.

– Ладно. В общем, там есть классный момент, когда они первый раз палят из своих протонных, как уж там они, штуковин, и Эгон говорит: «Не скрещивай струи, Рэй», потому что от этого какие-то катастрофические события могут произойти, и с тех пор я эту фразу вспоминаю всякий раз, когда с кем-нибудь мочусь в один унитаз. Но вроде мы оба закончили, так что и смысла нет.

– Понятно.

– Я заметил, ты ничего не кладешь мне в ящик.

– Ага. Я положу.

– Это не задание. Я просто думал, это будет хороший способ снять какую-то тяжесть с души.

– Ладно.

– Каждого что-нибудь тяготит. Твоих братьев. Меня. Маму. И это может серьезно осложнить жизнь.

– Прости.

– Нет, я имею в виду тебе. Я всю жизнь изо всех сил старался защититься от того, чего больше всего боялся, и в итоге неправильно было бы говорить, что бояться было нечего, но, может быть, столкнуться с моими худшими страхами на самом деле и не было бы так страшно. Может, эти мои старания были еще хуже. Помню вечер, когда я уезжал в аэропорт. Я поцеловал вас, ребят, как будто предстояла очередная обычная поездка, сказал что-то типа «увидимся через пару недель». И пока я готовился уйти, мама спросила, чего я еще жду в жизни. Она сказала, что это важный момент и что я должен переживать сильные эмоции, и вы, парни, тоже.

– Но ты не вернулся и не добавил что-нибудь еще.

– Я слишком боялся.

– А чего ты боялся?

– Да бояться было нечего. Вот это я и пытаюсь тебе объяснить.

– Я знаю, что на самом деле бояться было нечего. Но тебя-то что пугало?