Тёмный

– Так из-за чего, говорите, ссора у вас произошла?

– Да потому что она… – Герман хотел было выпалить наболевшую обиду, но тут же осекся и замолчал.

– Ну-ну, продолжайте. Что она?

– Да какая разница? – Герман вдруг вспылил. – Какое это имеет отношение к случившемуся?

– Позвольте это нам решать. К тому же, если это не имеет никакого отношения, тем более нечего скрывать.

– Скрывать? – переспросил Герман.

Мужчина смотрел ему в глаза и ждал. А Герман подумал, что, должно быть, выглядит сейчас неимоверно странно, увиливая от вопросов. Не хотелось бы, чего доброго, чтобы еще его заподозрили бог весть в чем.

– Да ничего я не скрываю, – начал оправдываться Герман, – просто ссора и ссора. Кому она может быть интересна?

Но, ощутив на себе пристальный взгляд оперативника, он все-таки продолжил:

– Марина не сказала мне, что брала дни без содержания.

Мужчина покачал головой и что-то начеркал на бумаге.

– Когда брала?

– Да вот на днях.

– А вы как узнали?

– Совершенно случайно – зашел к ней на работу, мне и сказали.

– Угу, – хмыкнул мужчина и в задумчивости потер подбородок.

Последовавшая череда вопросов совсем сбила Германа с толку. Гость интересовался всем: и где Марина работала, и как они познакомились, и что сказала в тот вечер, и какими-то мелочами вплоть до того, правша она или левша.

– И у кого она жила эти дни? – наконец спросил оперативник.

– Не знаю, – пожал плечами Герман.

– Вы не пытались ее отыскать?

Герман чувствовал себя глупо, словно он не преподаватель серьезного учебного заведения, а неопытный мальчишка, которого сейчас будут отчитывать за какую-то шалость.

– Нет, – промямлил Герман.

– Ну а с Папандреудисом они насколько были близки?

– В каком смысле? – не понял Герман.

Полицейский испытующе посмотрел на Германа. В его взгляде читалось не то удивление чистой наивности допрашиваемого, не то тень недоверия.

– В прямом. Может, вы что-то замечали необычное в их отношениях?

– Необычное? Да нет… Они близки, конечно, были. Константин же дядя. Он, как отец, все время ей помогал, опекал ее.

– Опекал, говорите? – Мужчина задал этот вопрос будто для себя, как мысли вслух, не ожидая ответа. И тут же что-то написал на листке.

Герману стало неловко, неуютно от того, что пришлось выложить столь личное незнакомому человеку. Да и будто искусственно сведенные вместе в разговоре проблемы – вранье Марины и забота Константина – приобрели какой-то нехороший оттенок. Раньше в голове Германа эти вещи существовали как бы отдельно – злосчастные два дня без содержания сами по себе, Константин с его навязанной помощью – сам по себе. А теперь настойчивые расспросы оперативника заставили подумать об этих явлениях в жизни Германа под иным углом, столкнув их лбами.

А еще это ночное побоище…

– Вам надо явиться на опознание. Адрес я оставлю. И будут еще допросы. Надеюсь, вы окажете помощь следствию?

Гость еще что-то говорил. А пред внутренним взором Германа вырисовывалась жуткая картина: изрезанное, все в крови, тело Константина с выколотыми глазами, а рядом его Марина…

Герман машинально подписал бумаги, которые протянул ему Кравцов. Еще какие-то листки зажал в руках, убедительно кивал и даже что-то отвечал. И уже у порога опер вдруг спросил:

– А вы всегда дома так ходите?

Герман только сейчас обратил внимание, что не переоделся со вчерашнего дня.

– Да нет… – растерянно пробормотал он.

Кравцов пристально посмотрел на него, кивнул и развернулся к выходу.

Вернувшись в кабинет, Герман наступил на что-то твердое. Под ногами очутился перстень с тем самым жутким камнем. «Неужели он все-таки был здесь? – пронеслось в мыслях. – Кого я кромсал? Константина? Почему? Какое-то безумие. Это сон, это могло быть всего лишь сном, если бы не перстень…» Герман покрутил находку в руках и затем надел на палец, точно так же, как носил Константин. Массивное украшение пришлось впору и словно впечаталось в плоть, став единым с ней организмом. Герман почувствовал, как кольцо ожило и потоки энергии вихрем стали врываться через кончики пальцев по капиллярам, венам, подниматься вверх и растекаться по всему телу.

Все происходящее казалось иллюзией, и только смерть смотрела в глаза своим устрашающе реальным взглядом.

8 глава

Ускользающая реальность

Германа засасывал водоворот бесчисленных голосов. Но теперь они не диктовали ему, как раньше, не давили, ломая волю и дергая за невидимые ниточки. Сейчас он возвышался, чувствовал себя дирижером над бестелесным хором. Инородная сила текла по жилам, пред которой иные голоса умолкали, другие – начинали петь.

Скрипичным ключом он перелетал по нотным струнам, управляя бестелесным хором. Мановением руки он заставлял одну партию умолкнуть, а другой давал свободу. Он скользил по эфемерной материи, впитывал в себя тысячи голосов и чувствовал власть, безграничную и безусловную. Перед ним развернулся мир – непонятный, нематериальный, не подчиненный разуму. Мир, сотканный из импульсов, чувств, эмоций. Герман улавливал сотни различных наречий, диковинных говоров, непонятные символы всплывали и утопали в зыбкой материи. Словно огромное хранилище чьей-то памяти или накопленных знаний открылось перед ним и готово подчиниться, преподнести все тайны мира. Вот только понять и расшифровать эти тайны Герман не мог. И не хотел. Он не чувствовал такой потребности. Его существо уже растворилось в этом многообразии мыслей, он словно пропитался некоей субстанцией, врос в нее, стал частью целого. А разум? Зачем он нужен здесь? Он слишком земной, ограниченный и топорный инструмент, который пытается любое знание взять силой. Зачем нужна эта сила, когда ты сам – знание, когда знание вошло в тебя, минуя сознание?

Герман скользил по струнам бытия, наполнялся чем-то неземным, инородным. Еще немного, и все потеряет значение – Герман потеряет значение, границы сознания своего и общего размоются, растворятся и осядут нотками на тонких линеечках, устремленных в вечность.

Открыв глаза, Герман постепенно всплывал из омута на поверхность обыденной реальности. Он узнавал стены, спокойный бежевый цвет обоев, прямоугольник дверного проема. И вместе с его сознанием из мутных глубин загадочного хора вынырнула мысль о том, что пора бы на работу.

Натянув на себя серо-голубой джемпер и наспех накинув плащ, Герман вылетел из дома. Он старался ни о чем не думать. Не потому, что собирался с мыслями перед заседанием кафедры. Просто было страшно, безумно страшно. Воспоминания прошлой ночи вставали перед глазами кровавой картинкой, как постер к фильму ужасов. И если задержать на ней взгляд, то картинка оживала, перетекала в пространство сегодняшнего утра, связывала в мертвый узел смерть Константина и мутно-желтые ногти… Дальше Герман додумывать не решался – не хотел признаваться себе, не желал даже допускать и одной сотой процента вероятности, что это он, что это может быть ОН – убийца…

Но одно Герман решил точно – надо выяснить, что там произошло. И что с Мариной? Он не стал дожидаться, когда с ним свяжутся. Сам обзвонил все больницы, но безуспешно. Такой пациентки не поступало. Где она – он не знал. И эта неизвестность сводила с ума. Сегодня же, сразу после работы, он отправится туда, в дом Константина. В полиции, понятное дело, ничего не скажут. А вот соседи… Соседи могут многое знать.

Рассекая широкими шагами вузовский коридор, Герман не сразу заметил странное скопление людей у дверей заведующего кафедрой. Уже на подходе к методкабинету до него долетели обрывки фраз: «… мы не позволим… кто защитит наших детей?…» Посетители на студентов не походили. Ни трепетной надежды заполучить заветную подпись в зачетку, ни молодого озорства – «авось пронесет». Нечто иное читалось в глазах – страх, негодование, готовность тут же вцепиться кому-нибудь в волосы и затребовать справедливости. Вот только о какой справедливости идет речь, Герман понять не мог.