Страница 9 из 13
В церковь бабушка ходить не любила. Её утомляло долгое праздное стояние (дома столько дел, дети, семья, скотина) и монотонное бормотание попа. Молитвы, которые он произносил, она знала с детства. По её мнению, молиться можно было и дома, когда сделаны все дела, поутихли хлопоты, улеглись заботы, когда ничто не отвлекает – в тишине и покое обратиться к Богу. Попам она не доверяла: говорят, проповедуют одно, а сами живут совсем не так, как призывают жить свою паству, посты не соблюдают, прелюбодействуют, обирают прихожан. Как-то в юные годы она случайно увидела, что после торжественных пасхальных дней попадья вывалила в корыто своей свиньи гору крашеных яиц и куски сдобных хлебов. Бабушка была обескуражена. Она свято верила, что всё, что оставляется в церкви в эти сакральные дни, – для бедных. Самой бедной оказалась поповская свинья.
С детских лет у неё было твёрдое убеждение, что всякие дурные наветы, хула, безалаберность, злословие – от лени. По её словам, Сергий Радонежский внушал своим ученикам-монахам, что молитва, обращённая к Богу в праведном труде, быстрее доходит до Господа, чем молитва, произнесённая во время церковной службы. Вспоминала такой случай.
Стояла ранняя тёплая весна. Был праздник Пасхи. Никифор Семёнович работал на пашне, ведь что весной посеешь, то пожнёшь осенью. Бабушка в церковь к обедне не пошла – уж слишком много дел было по дому. Управившись с хозяйством, взялась стирать пелёнки. По деревне шёл Крестный ход. Поскольку жили они на краю деревни, неопытная хозяйка была уверена, что праздничное пасхальное шествие до них не дойдёт. Но люди-то знали, где хорошо угостят. Весь Крестный ход явился в дом, застав её за совсем не пасхальными хлопотами. От смущения, что занята такой обыденной житейской работой, молодая мамаша расплакалась, стала оправдываться, что вот, мол, грешница, не управилась ко времени, мол, малое дитя и так далее. Поп был молодой, но мудрый. Зачерпнул ковшом воду из кадушки, полил ей на руки, успокоил, объяснил, что работать никогда не грех, и перечислил семь смертных библейских грехов, одним из которых значилась праздность. Женщина овладела собой, быстро собрала на стол закуски и кушанья, пришедшие угостились во Славу Христа и довольные удалились. Поп, уходя, сказал удручённой молодой хозяйке, чтобы она продолжила начатое дело. С той поры бабушка была твёрдо убеждена, что получила благословение на праведный труд в любое время. Она никогда не сквернословила, не сплетничала, не обманывала, не крала, не лгала, чем могла помогала людям, не лицемерила, с соседями жила дружно.
Ни в нашем селе, ни в соседних сёлах церкви не было. Районным центром Топчиха стала в 1932 году, церквей тогда в сёлах не строили. Молилась бабушка наедине, когда ей никто не мешал. С недоумением относилась к тем, кто лгал, воровал, сквернословил, хитрил, богохульничал, потом шёл в церковь отмаливать грехи, после посещения Божьего храма начинал всё заново. Это как-то не увязывалось с её нравственными установками и пониманием назначения церкви. Не ходила она даже к причастию. Её смущала и не давала покоя мысль: если хлеб есть тело Христа, вино есть кровь Христа, то почему люди должны это вкушать? Согласно многочисленным легендам церковь – это как раз то место, где свершаются всевозможные чудеса: то икона замироточила, то слепой прозрел, то хромой избавился от костылей. А вдруг и хлеб, и вино действительно превратятся в плоть и кровь – что тогда? Её детское воображение так образно рисовало эти картины, что она физически не могла проглотить ни просфору, ни вино. К тому же в семьях старообрядцев брать что-то из чужих рук, пользоваться посудой, которой пользовался кто-то другой, было не принято, посуда эта считалась грязной, не потребляли старообрядцы и алкоголь. Смущала исповедь: девочка-подросток не могла взять в толк, почему она должна раскрывать душу чужому человеку, к которому, в общем-то, не испытывала доверия? Крестик воспринимался ей как орудие пытки, с тихой скорбью, печально вздыхая, она говорила: «На нём человека казнили». В старообрядческих общинах с трудом изживалась традиция творить крестное знамение двуперстием. Трёхперстие казалось неискренним, как бы не совсем благопристойным. В цепкой бабушкиной памяти сохранились от язычества названия славянских праздников (Комоедицы, Спожинки, Сварожки, Щедрец), погодные явления (провей – западный ветер), некоторые имена славянских богов, обиходные выражения, такие как «чур меня», своё недовольство по поводу плохого поведения скотины она выражала словами «корочун вас забери!». До сих пор в селе, где она родилась, при посещении кладбища люди приносят требу (жертву) богине смерти, разбрасывая на могилы пшено.
Дед был страстным книгочеем. У него был большой сундук с книгами, светскими и церковными в дорогих окладах. В долгие зимние вечера в доме собирались мужики, дед читал им книжки вслух: Пушкина, Тургенева, Гоголя. Старшие дети спали в этой же комнате на полатях и тоже слушали, пока не засыпали. Случалось, с полатей сонные падали, но почему-то больно не ушибались и ничего себе не ломали. Слушала дедово чтение и бабушка, если не была занята в горнице с малышами. Читал он и Библию, и политическую литературу. Мужики внимали, кряхтели, обсуждали. Выводов, конечно, не делали, не смели простые крестьяне, неграмотные мужики противостоять мнению умных книг. Ещё был мой дедушка заядлым картёжником. Те же мужики приходили играть в карты, играли азартно, за полночь, спорили, шумели, шутили над проигравшим, беззлобно потешались. Жгли керосин. Посреди ночи бабушка подходила к столу и стучала по лампе: картёжники выкладывали по копейке, хозяйка молча собирала монетки и уходила – таков был неписаный закон игроков. Бабушка была совершенно неграмотная, но кто такой Обломов, она знала. Ленивого человека она называла Обломовым, ленивую семью – обломовщиной. Если в воскресенье мы спали подольше, она иногда говорила: «Разоспались сегодня, как Илюша Обломов». К бездельникам относилась недоброжелательно, на этот счёт у неё была поучительная поговорка: «Не оттого оголели, что сладко ели, а оттого оголели, что долго спали».
В смутные годы Гражданской войны в деревню приходили то белые, то красные, то ещё какие-то. Командовали: «Лезь, тётка, со своей челядой в подполье, сейчас стрелять будем». Кто за что воюет, кто какого цвета, она не разбиралась. Ей было совершенно непонятно, чего хотят и те, и другие, за что русские люди губят друг друга. С монголо-татарами понятно: орда накатилась – чужаки, разбойники, враги. В богатом присказками бабушкином лексиконе была такая – «орда Ногайская». Если куры проникали в огород, она прогоняла их со словами: «Кыш, орда Ногайская!» А русские в русских стреляют, так жестоко друг друга изводят – это было непонятно, необъяснимо. Уходили одни, приходили другие, ко всем относилась с леденящим душу страхом, в ожидании неминуемой беды, какой-нибудь зверской жестокости по отношению к своим детям и к ней самой. Не переча, молча выполняла все требования. Чтобы не возбуждать к себе интерес, одевалась в старьё. Так и пережила семья всё беспокойное, напряжённое время Гражданской войны в подполье. Страхов натерпелась предостаточно. Случалось, что залазили в подвал при красных, а вылезали при белых, и наоборот. Как рассказывали старожилы, сильно свирепствовали в Сибири колчаковцы. Не щадили никого – ни женщин, ни детей, ни стариков. Реки были красные от крови, по ним плыли мертвяки, деревья были увешаны трупами. Мародёрствовали, жгли избы, овины, полыхали целые сёла. После налёта колчаковцев от деревни оставалась лишь какая-нибудь обгоревшая баня. Не щадили даже служителей церкви.
Для колчаковцев же не было ничего святого – разоряли, грабили, убивали всех без разбора. (Теперь в Иркутске демократы установили Колчаку памятник.) Но бабушкино село эта страшная беда миновала – оно уцелело. Местные партизаны героически, с большими потерями отбили колчаковское нашествие. Но селянам всё равно не повезло, здесь лютовали белочехи – мародёрствовали, пороли и избивали жителей. Потом стрелять перестали, кто-то кого-то окончательно победил. Бабушка с детьми выбралась из своего укрытия.