Страница 1 из 13

Крестьянская история

Ананьева Лидия

Лидия Ивановна Ананьева

Затмение как предчувствие беды

Село Топчиха, районный центр, расположено в степном, продуваемом всеми ветрами пространстве на юге Западной Сибири. Село не очень большое, без впечатляющей биографии, возникшее как бы принудительно, при строительстве Туркестано-Сибирской железной дороги. До поры до времени жизнь здесь текла ровно, даже как-то вяло, без громких событий и потрясений. В центре села находилось здание райкома партии, райисполкома, милиция, клуб, аптека и школа-десятилетка.

За десять лет учёбы в школе занятия у нас отменялись всего два раза. Первый раз – в середине февраля 1953 года, когда было солнечное затмение, событие вселенского значения. Я училась в шестом классе. В этот день было только три урока, остальные отменили, и весь школьный народ хлынул на улицу, чтобы наблюдать такое долгожданное, необычное, необъяснимо тревожащее душу явление. Накануне учителя настойчиво объясняли нам, что смотреть на солнечный диск нужно только через тёмное стекло. Стёкол таких в те времена не было, не было даже простой засвеченной фотоплёнки. Во дворе школы быстро стала спонтанно собираться кучками ребятня, на всей пришкольной территории загорелись костерки, жгли старые тетради, паклю, резиновые рваные калоши, какое-то тряпьё – у кого что было – и срочно коптили принесённые с собой стекляшки. Получалось не сразу и не так темно, как было нужно, показывали друг другу, советовали, как лучше сделать, усердствовали, обжигали пальчики, дули на руки, но процесс шёл активно – надо было успеть. Потом тишина, все взгляды устремились в одну точку, всё внимание – на солнце. Сначала чёрное пятно задело краешек светила, потом, ширясь, стало наползать глубже и скоро закрыло солнечный диск. Наступила не то чтобы ночь – солнечная корона всё-таки ярко светилась неровными оборванными краями, делая густые сумерки жутковато неестественными, студенисто зыбкими, но звёзды на небе были видны. Казалось, что жизнь замерла, всё остановилось. На мгновенье душу сжал страх: «Вдруг так всё останется, и солнце больше не будет светить, как светило прежде. Что тогда будет с нами?» Но траурная завеса начала перемещаться на другой край, темнота быстро разжижалась, становилось светлее, день вернулся. От радости, что, слава богу, всё обошлось, а скорее всего оттого, что не надо было возвращаться в класс, горластая публика весело носилась по просторному двору, ребятишки мазали друг друга сажей с закопчённых стёкол, озорные, чумазые, как чертенята.

Солнце светило, казалось, ярче прежнего, радостно и приветливо, как будто и само ликовало по поводу счастливого избавления от окутавшего его мрака. Но в моей голове зацепилась и настойчиво скребла сознание тревожная мысль ожидания беды…

Моя старшая сестра училась в восьмом классе. Знакомство с русской классической литературой началось у них с произведения «Слово о полку Игореве». Вспомнилось, что когда князь Игорь собирался со своей дружиной в поход на половцев, то тоже было солнечное затмение. Считалось, что это плохой знак, но гордый князь пренебрёг столь значимым предостережением и всё равно на битву отправился. Я плохо себе представляла, кто такие половцы, но, поскольку князь решил их усмирить, значит, они враги. Итог сражения был печальный – рать князя разбита, а сам Игорь попал в плен. Ужасное слово «плен» было хорошо знакомо по произведениям советских писателей и кинофильмам о Великой Отечественной войне. Я очень жалела отважного князя, его жену Ярославну. Она, как и наша мама, осталась одна-одинёшенька, пела, как и мама, печальные песни, обращаясь к ветру, реке, солнцу с просьбой вернуть супруга, были у них, наверное, дети, они тоже остались без отца, полусиротами, как многие из нас. Думалось, что и со всеми нами должно произойти что-то ужасное, трагическое… Но проходило время, всё шло своим чередом – школа, уроки, подружки, близилась весна-красна, смутная тревога ожидания неминуемой беды как-то незаметно отступила, и про затмение уже почти не вспоминалось.

И вдруг как гром среди ясного неба.

В Топчихе было три школы: четырёхлетняя, семилетняя и десятилетняя. Моя школа – десятилетка, по тому времени довольно большая. Начали её строить ещё до войны, замышлялось двухэтажное здание. Но успели построить только один этаж, как грянула война. Классы были переполнены – одна средняя школа на весь район. Сидели по трое за партой.

В 1953 году директором школы был осетин из Дзауджикау, звали его Илья Сосланович, но говорили, что его полное имя Иллас Сосланбекович. Ученики определили ему короткую кличку – Сослан. Каким ветром занесло его в наш глухой сибирский край – загадка. Вёл историю, по-русски говорил без акцента. Было ему лет двадцать пять – двадцать семь, среднего роста, с антрацитовым блеском жгучих глаз, густой смолянисто-чёрной шевелюрой, орлиным носом, солидными густыми усами. Нам казалось, что он похож на Сталина. Носил наш директор такой же военный китель, как у Сталина на фотографиях, видимо, и сам старался быть похожим на вождя. Но самым непривычным было то, что ходил он по школе в чувяках, мягких кожаных сапогах, напоминающих чулки. В довершение ко всему обладал зычным басом. Необычность его внешнего вида вызывала у нас, школьников, необъяснимое чувство тревоги и боязни. Жил наш директор в квартире при школе, так тогда было принято. Боялись мы его ужасно! При виде этой грозной фигуры душу сковывал непонятный страх.

В один из дней в начале марта 1953 года на перемене в класс пришла явно расстроенная чем-то наша классная руководительница и отправила нас в коридор на построение. Ни актового, ни физкультурного зала в школе не было, все массовые школьные мероприятия, дружинные пионерские сборы проходили в узком длинном коридоре. Если было комсомольское, общешкольное ученическое или родительское собрание, то из классов выносили столы и скамейки, столы ставили вплотную друг к другу – получалась сцена. Каждый понедельник все школьники обязаны были приходить на уроки за пятнадцать минут до начала занятий для исполнения Государственного Гимна Советского Союза. Каждый класс строился около своей классной комнаты, спокойно, без суеты занимал своё место. Слова Гимна знали все учащиеся, пели дружно, с пафосом, в один голос, без дирижёра, без музыкального сопровождения, но получалось хорошо. (Стыдно смотреть на то, как в Государственной Думе исполняют Государственный Гимн: все стоят, как глухонемые. Ну разве трудно выучить слова и петь под музыку всем вместе? Такое непочтение к нашей государственной символике!)

И в этот раз все молча вышли из класса, заняли свои места – дело привычное. Из своего кабинета медленно, ступая так, как будто ему трудно идти, вышел директор школы. Постоял, помолчал. В воцарившейся гробовой тишине было слышно, как он тяжело дышит носом. После напряжённой затянувшейся паузы объявил:

– Умер Иосиф Виссарионович Сталин.

Голос его дрожал, он плакал. Шок. Невозможно выразить словами чувство потрясения, охватившее всех присутствующих, ведь все мы ничуть не сомневались в том, что Сталин бессмертен. На газетных фотографиях вождь всегда выглядел одинаково: крепкое здоровое лицо без морщин, живая чёрная копна волос, строгий, зоркий взгляд – на дряхлого, больного старца совсем не похож. Смятение наше усиливалось ещё и оттого, что на виду у всех собравшихся плакал директор школы, слёзы катились по его гладко выбритым щекам на усы. Сослан, гроза школы, увидев которого, мы жались к стенке, плачет! Плачет директор, значит, должны плакать все. Его слёзы послужили как бы отмашкой – плакать всем! Поняли. Первые минуты плакали молча. Но дети молча плакать не умеют, такой уж у них склад души, их плач должен слышать весь мир. Кто-то заплакал в голос – заголосили все. Разумеется, слёзы Ильи Сослановича видели не все – те, кто стоял подальше, их не видел. Но сработал эффект толпы. Не плакать боязно, потом поставят в вину: вот, мол, Сталин умер, а она даже не заплакала. Плакали учителя с платочками в руках, ученики, размазывая по щекам слёзы рукавами. Длинный, узкий школьный коридор наполнился протяжным подвыванием и глухими всхлипываниями.