Страница 8 из 22
Таким образом, если мы кому-то говорим: «Ты еврей», это значит только одно: «Ты в данный момент проявляешь качества абстрактного еврея». Часто говорят, например: «больной выздоровел», но с точки зрения формальной логики, здесь содержится недопустимое противоречие: больной не может быть здоровым по определению – это так, но только тогда, когда суждение касается абстрактного больного, но если говорят о конкретном человеке, который был больным, а теперь здоров, то, разумеется, никакого противоречия здесь нет, наоборот, отождествление конкретного с абстрактным, есть, как мы уже говорили, гипостазирование – недопустимая логическая ошибка.
Однажды в интернетской дискуссии на тему: что такое «антисемитизм», я получил интересный аргумент. Мой оппонент признал, что антисемитизм – это, по сути, любая критика еврейства, и, несмотря на это, заявил: «Само понятие „критик еврейства“ антисемитское». – Можно было бы возразить: «Ну и что? Разумеется, антисемитское, и что в этом плохого?» – Оказывается, вот что: «За конкретные дела (допустим: решение о развязывание войны, огонь не по боевым целям, распятие Христа, экономические реформы в России, если хотите) отвечают конкретные люди, а еврейство, как целое это плод антисемитских фантазий». Да, как ни странно, у многих евреев, и не только евреев, наряду с мистицизмом и оторванностью взглядов от реальности, проявляется вульгарный эмпиризм, выражаемый постулатом: «нельзя обобщать». Как только высказывается какое-либо мнение по еврейской теме, сразу раздаются возмущения и протесты: «Да как можно всех грести под одну гребенку!», «Да он клевещет на весь народ!» и т. п. Я тогда обычно спрашиваю: если о еврействе нельзя высказать ничего определенного, то почему же вообще существует это слово? Какой смысл вы вкладываете сами, говоря: «Мы евреи»? Но пока еще никто из моих оппонентов не смог ответить на эти элементарные вопросы.
Таким образом, не делая обобщений, невозможно судить ни о частном, ни даже о единичном, поэтому, если уж вы хотите кого-то как-то называть (хоть евреем, хоть антисемитом), то этому «чему-то» должны дать определение по форме «ВСЕ». Иными словами, без обобщения нет дискурса никакого, потому об эмпиризме нельзя и говорить как о дискурсе, и на полемику с эмпиристами мы даже не будем тратить время, ибо, при всем нашем к ним уважении, у нас разные предметы исследования: у них – факты, у нас категории и обобщения.
Конечно, не всегда и не всякое обобщение корректно, но совсем без обобщений в принципе невозможно какое бы то ни было рассуждение. Некоторые, правда, говорят, сами не понимая какой абсурд они этим несут: «Обобщай, но не говори слово „все“. Тут им не мешало бы знать, используется ли слово „все“ или не используется, во всяком обще-утвердительном или обще-отрицательном суждении оно всегда подразумевается. Более того, всякое общее классовое понятие, как, например: евреи, гои, конфликты, субъекты и т. п. по умолчанию подразумевает всеобщность „все“. Когда, например, Цветаева говорит: „В сем христианнейшем из миров поэты – жиды“ (Поэма конца), то в сей фразе, конечно, не имеются в виду „некоторые поэты“, так же как и не имеется в виду „всякий, кто называет себя поэтом“.
Конечно, она говорит о поэтах идеальных, абстрактных. Кто такой „идеальный“ поэт – это уже другой вопрос, здесь нужно спросить Цветаеву, какой смысл она вкладывает в это понятие. Для нас же важно отметить, что все классовые понятия идеальны, об идеале у каждого могут быть свои представления, реальные же вещи либо соответствуют идеалам либо не соответствуют. Потому в русском языке, где нет артиклей и нет явного различия между неопределенным абстрактным английским „a“ и определенным конкретным „the“ („He is a jew“ и „He is the jew“ – „он еврей“ и „он тот самый еврей“ – смысл не один и тот же), манипуляторы особенно любят прибегать к софизмам, где общее подменяется частным, а частное общим. Возьмем, к примеру, знаменитую апорию Эпименида Критского (VI в. до н. э.): „Все критяне лгуны“ и представим себе, как наши „умники“ поправляют древнего мудреца, мол, следует сказать: „Некоторые критяне иногда лгут“, само собой разумеется, тогда бы не только никакого софизма не было, но и никакой мудрости и мысли вообще (как все просто и понятно без мудрости то!). Но не дураки же ломали свои головы над этим парадоксом на протяжении тысячелетий, потому что, если речь идет о критянах, значит, о критянах во всем объеме этого понятия, аналогично и о лжецах, иначе нужно подвергнуть сомнению сами основы логики, нашу способность рассуждать, ибо если все суждения частные, то из них нельзя сделать никакого вывода – философы это понимали. Это означало для них не просто шутку, но целую катастрофу для науки, для правосудия, для государства (история знает случаи самоубийств отчаявшихся разрешить этот парадокс), если так можно манипулировать с понятием „критянин“, то чего стоят все остальные наши понятия?
Вот такую задачку поставил им старый грек. Только у идиотов всегда все просто, потому и „свинья Минерву учит“, свинячье мышление никогда не поднимается выше конкретного: „Когда бы вверх могла поднять ты рыло…“. Конечно, если еврей скажет: „Все евреи лгуны“, мы скажем, что он тем самым вычеркнул сам себя из понятия „еврей“, хотя и понятия исключительно данного контекста суждения. Если он говорит правду, то не может принадлежать лжецам, если он лжет, то не может относиться к правдивцам. Даже когда человек судит о самом себе: „Я лгу“, он и объект его суждения не одно и то же. И что бы вообще мы ни говорили сами о себе или о том классе понятий, к которому себя причисляем, здесь „я“ и „я“ всегда будет не одно и то же, ибо первое „я“ – субъект, а второе „я“ – объект. Судящий всегда снаружи, в момент суждения, рефлексии, он перестает быть самим собой. Когда Иуда сказал: „согрешил я, предав кровь невинную“ (Мф.27:4), он уже не был больше Иудой-предателем, он был судьей, сам себе вынесшим приговор.
Таким образом, корректно сформулированное обобщение не предполагает никаких исключений и разнотолков, но оно также не может претендовать на свою неизменную адекватность и универсальность относительно исследуемых им реалий действительности.
Теперь давайте перейдем на примеры некоторых типичных „обобщений“ филосемитского дискурса и посмотрим, какие логические выводы из них получаются.
Вспомним вышеупомянутое высказывание Войновича:
Первая посылка: „От всех антисемитов воняет“.
Вторая посылка: „Солженицын антисемит“.
Заключение: „От Солженицына воняет“.
Или возьмем часто цитируемое „определение“ Василия Гроссмана из книги „Жизнь и судьба“: „Антисемитизм есть выражение бездарности“ и выстроим из него силлогизм по тому же модусу:
Первая посылка: „Антисемитизм есть выражение бездарности“.
Вторая посылка: „Всякий конфликт с евреями есть антисемитизм“.
Заключение: „Всякий конфликт с евреями есть выражение бездарности“.
Логических нарушений в построении этих умозаключений нет, следовательно, либо придется соглашаться с выводами, либо признать, что исходные посылки некорректны. Вспомним в этой связи излюбленный аргумент еврейских апологетов против антисемитов: „Нельзя обобщать!“.
Как, по-вашему, уважаемые господа, Войнович, когда говорит: „от антисемитов воняет“, он обобщает, или нет? А Новодворская, когда говорит: „антисемиты – двоечники“? А Гроссман, когда пишет: „Антисемитизм есть выражение бездарности“?
Все правильно, обобщают, ибо никто бы не стал против этого возражать, если было бы сказано: „от некоторых антисемитов воняет“, „некоторые антисемиты – двоечники“, „иногда антисемитизм есть выражение бездарности“, но ведь именно для того и обобщают, чтобы прийти к частным выводам: „от Солженицына воняет, так как он антисемит“, „ты двоечник и бездарность, ибо критикуешь с евреев“. С другой стороны, как мы уже говорили, всякое определение должно содержать в себе всеобщность „все“, иначе оно ничего не определяет, кроме одного-единственного конкретного случая. Но раз уж ты определил „антисемита“ двоечником, вонючим, бездарностью, тогда и применяй свой термин исключительно к двоечникам, вонючим и бездарностям, но не к лауреатам Нобелевской премии.