Страница 7 из 9
– Здравствуй, Николай.
Ну вот, разве так он приветствовал бы его в прежнее время? «Привет, Никола!», «Здравствуй, брат!» или «О, однофамилец!». А сейчас – так формально. Они не протянули друг другу руки, не обнялись – в первые секунды радость от встречи затмила все, но потом оба вспомнили, что стоит между ними, и помрачнели.
– Давно ты вернулся? – спросил Николай.
– Еще весной.
– Ну как, пришел в себя?
– Более-менее.
– Работу нашел?
– Пока нет. Ольга обещала помочь. Да я особенно и не рвался, сначала надо было подлечиться немного. Сейчас вот зубами занимаюсь. А ты все там же?
– Не совсем. Ты же знаешь, что ИФЛИ больше нет? Я в МГУ – на филфаке. Он еще в сорок первом году образован. Готовлю докторскую…
– О! Всегда знал, что ты достигнешь научных высот.
– Да какие там высоты, скажешь тоже!
Разговаривая, они вышли из магазина и теперь медленно брели по улице Горького, искоса посматривая друг на друга. Ни один из них не осмеливался завести разговор на волнующую обоих тему. Вся ненависть Николая испарилась при одном взгляде на Сергея – это другой человек, совсем не тот, кого он проклинал все эти годы! Они дошли до ворот университета, и Сергей остановился:
– Ну ладно, прощай. Рад был повидаться.
И Николай вдруг неожиданно для себя самого сказал:
– Послушай, а давай к нам! Есть место на кафедре.
– К вам?
– А что?
– Да я забыл все, какой от меня прок?
– Ничего, восстановишь пробелы. Латынь-то помнишь? Лучше тебя никто тексты не разбирал. А нам латинист нужен. Серафима Викентьевна на пенсию уходит. Помнишь ее?
– Она еще жива? Сколько ж ей лет?
– Много. Ну что, согласен? А потом спецкурс какой-нибудь возьмешь, лиха беда начало. Подумай.
– Спасибо… – растерянно произнес Сергей. – Спасибо! Не ожидал… Латынь я помню, конечно… «Quousque tandem abutēre, Catilina, patientia nostra?»[1] – это навсегда.
– Собери документы и приходи. Прямо в понедельник. Тебя ведь реабилитировали?
– Да, чист как стекло. Обещали даже награды вернуть.
– Чем награжден?
– «Красная Звезда», медали за Варшаву, Будапешт и за боевые заслуги. За Берлин не успел получить.
– Я тоже не успел, по госпиталям валялся. Ничего, все наладится. Dum vivimus vivamus![2]
– Vivamus, верно… – улыбнулся Сергей. – Помнишь Катулла: «Vivamus mea Lesbia, atque amemus…»[3]
На мгновение в нем вдруг проглянул прежний Сергей, довоенный, и Николай не выдержал, шагнул к другу, схватил за лацканы пиджака и встряхнул:
– Как ты мог?! Зачем ты это сделал?! Ты же сам отдал ее мне, сам! Никогда ее не любил! Ты же специально тогда уехал, чтобы у нас все сладилось, думаешь, я не знал?! Как ты мог?!
Сергей не сопротивлялся, только печально смотрел в лицо Николаю. Тот наконец опустил руки, и тогда Сергей медленно произнес:
– Мне нет оправдания.
Еще задыхаясь, Николай спросил:
– Ты знаешь, что…
– Да, – перебил его Сергей. – Я знаю про ребенка. Ольга рассказала. Прости меня за все. Если сможешь.
– Даже не пытайся с ней увидеться, ты понял?
– Нет. Никогда. Обещаю.
Они еще постояли, мрачно глядя друг на друга, потом Николай повернулся и пошел в глубь университетского двора, Сергей потерянно смотрел ему вслед. Тот вдруг остановился и, не оборачиваясь, процедил сквозь зубы:
– В понедельник жду тебя с заявлением.
И они разошлись. Сергей направился к сестре, чтобы рассказать о неожиданной встрече, а Никола, которого давно уже величали полным именем – Николай Аристархович, – к себе на кафедру, где он рассеянно пообщался с коллегами, а потом и вовсе ушел в библиотеку, долго сидел над раскрытым томом, глядя в пространство невидящим взором. Он вспоминал прошлое…
Часть 2. Никто пути пройденного у нас не отберет
Николай с шестнадцати лет жил совершенно самостоятельно. Его родители умерли в один год: отец, служивший в составе 81-го кавалерийского полка, погиб во время операции, которая в документах значилась как «Ликвидация бандитизма в южном Туркестане», а на самом деле представляла собой афганский поход Красной армии, целью которого было поддержание свергнутого короля Амануллы-хана. В утешение вдове и сыну остался орден Красного Знамени, врученный посмертно. Спустя пару месяцев скончалась и Колина мама, попала под трамвай.
Неожиданная смерть матери произвела на Колю гораздо более тяжелое впечатление, чем гибель отца, которого он почти и не знал. Во время кратких визитов домой Аристарх с недоумением вглядывался во все подраставшего сына, не обнаруживая в нем особого сходства с собой, наспех ласкал отвыкшую от него жену и, опустошив пару бутылок водки под нехитрую закуску вроде вареной картошки и ржавой селедки или соленых сморщенных огурцов, снова исчезал в багряном дыму революционных битв. Пару дней после его отъезда в квартире витал суровый мужской запах табака, шинельного сукна, сапожной ваксы и металла, а в ушах Коли неотвязно звучала мрачно-торжественная мелодия «Варшавянки» – любимой отцовской песни, которую певал он еще на баррикадах 1905 года:
Мать Коля обожал. Как не хватало ему потом ее ласкового взгляда, нежной улыбки, теплых рук! С каким щемящим чувством вспоминал он тихие вечера, когда мама шила, а он читал ей вслух книгу за книгой. Мама была портниха, и после ее смерти еще долго приходили заказчицы: кто-то забирал свой отрез и недошитое платье, а кто-то, взглянув на осиротевшего Колю, оставлял ему тяжелые куски сукна или невесомые – крепдешина: «Продашь на барахолке». Жить-то на что-то надо мальчику. Коля, конечно, получал небольшую пенсию за отца и с голоду бы не помер, тем более что соседи рьяно взялись его опекать.
Квартира была трехкомнатная: в самой маленькой комнатушке жили Смирновы, когда приезжал отец, Коля уходил спать в коридор – на неизвестно чей большой сундук, который с незапамятных времен стоял тут и, казалось, пустил уже корни. Другую комнату занимала престарелая Аглая Федоровна, за которой ухаживала дом-работница Аночка – деревенская девочка-подросток, маленькая, бойкая и жгуче-черноглазая. В третьей комнате жило многочисленное семейство Цвибелей: Ривка, ее мать Сара и целая куча цвибелят, которые вечно орали и путались под ногами. Глава семейства – Давид Цвибель – подобно Аристарху Смирнову тоже редко появлялся дома. Он был партийцем, которого бесконечно бросали с одного объекта на другой для налаживания, сглаживания или, наоборот, углубления и ужесточения очередных указаний партии и правительства. Довольно скоро Аглая Федоровна скончалась, и Цвибели решительно распространились на ее жилплощадь, а Аночка так и осталась всеобщей домработницей и нянькой.
Оказавшись один, Николай было затосковал, но потом справился и решил, что ни за что не пропадет: успешно окончит школу и обязательно поступит в институт. Он был мальчик насквозь литературный, сказались вечера, проведенные за чтением вслух. Да и Аглая Федоровна, бывшая учительница гимназии, сильно повлияла на Колины пристрастия – постепенно вся ее обширная библиотека перекочевала к нему в комнатушку. Так что Коле Смирнову после окончания школы был прямой путь в Большой Трубецкой переулок – в только что открывшийся Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ).
В характере Николая причудливо сочетались материнская романтическая сентиментальность с отцовской суровой жесткостью: застенчивый, сдержанный, но весьма упорный и настойчивый, он со страстью вгрызался в гранит науки, хотя остро ощущал собственную недостаточную подготовленность по многим вопросам. Например, древние языки. Латынь давалась ему с большим трудом, и помощь нового друга Сережи оказалась весьма кстати. Их страшно веселило совпадение фамилий, и не сразу Николай осознал, что однофамилец именно он. Прозвище скоро прилипло к нему намертво: Смирнов-Седой и Смирнов-Однофамилец – так различали их друзья, и ничего поделать с этим было невозможно. Конечно, главным Смирновым был именно Сережа – яркий, блестящий, самоуверенный и весьма привлекательный для женского пола.
1
«До каких же пор, Катилина, ты будешь злоупотреб-лять нашим терпением?» – Цицерон, «Речи против Катилины», I, 1, 1.
2
Пока живы, будем жить! (лат.)
3
«Пока живы, о Лесбия, будем любить!» – Гай Валерий Катулл.