Поле Куликово

-Ты... собака!.. Повелитель идёт по моим следам со всей силой, он велит сдирать с вас шкуры на потники...

Авдул прыгнул вперёд, намереваясь достать боярина клинком. Удар тупым концом копья в затылок оборвал его прыжок...

Между ворохом зерна и разваленным суслоном сидел чернобородый мужик, держась руками за окровавленную голову. Молодая баба в растерзанной рубашке, простоволосая и растрёпанная, завывая, причитала над мёртвым ребёнком:

-Ты куда ушёл-сокрылся, светик мой аленький? Закрылись глазыньки твои ясныи, не видать им красна солнышка, ни родной матушки, ни батюшки, не расти тебе ясным соколом, не миловать красных девушек, не беречь, не холить в старости батюшку с матушкой. Уж мне плакать - слёз не выплакать, жить-страдать - беды не выстрадать, злое горе пришло неизбывное, горе лютое материнское: злы татаровья убили мово Иванушку, погубили мою кровинушку, мою малую кровинушку безвинную, мою деточку несмышлёную. Уж и чем я прогневала Господа, чем обидела я Богородицу? Уж не я ли ночами простаивала на коленях пред светлым образом Пречистыим? Уж не я ли молила Заступницу?..

Мужик, покачивая стиснутой в ладонях головой, прохрипел:

-Перестань, Марфа. Не рви душу, не гневи Господа. Татарин убил дитя - с него и спрос. Иванку не оживишь, ты поди-ко сыщи Алёнку. Заблукает в лесу, сгинет - за татарами волки идут.

Баба положила на солому мёртвого ребёнка, встала, воя, пошла к лесу, где скрылась вторая девочка, спасённая русской стрелой, что на миг опередила чёрную стрелу Мусы. Теперь упокоенный Муса лежал, опрокинувшись навзничь, с залитым кровью лицом, стрела торчала из его глазницы. Поодаль ничком в жнивье будто уснул после тяжёлой работы беловолосый старик. А между ними с вбитой в плечи головой плавал в кровавой жиже, облепленной мухами, степняк, попавший под молотило чернобородого. Все трое умерли легко. Не то досталось лошади, оглушённой цепом. Она лежала на боку с залитой кровью мордой и шеей, синий закушенный язык вывалялся в пыли, лошадь часто, с бульканьем дышала, розовая пена пузырилась над перебитым храпом, дрожь пробегала по натянувшейся коже, и в мокром неподвижном глазу текла синева неба.

К риге с конём в поводу приближался витязь в посеребрённом шлеме, за ним двое всадников тащили на аркане шатающегося бритоголового сотника, от леса скакали трое воинов, за ними молоденький парень в белой рубахе гнал табунок коней; со стороны деревни долетало плачущее бабье разноголосье. Чернобородый не видел всего, что произошло на поле, - ни рубки двух маленьких отрядов, ни того, как трое русских воинов из засады перехватили мчавшихся в сечу врагов и, срубив одного, обратили других в бегство, ни того, как женщины, освобождённые подоспевшими мужиками, кинулись искать ребятишек и как уносили в деревню, к знахарке, девочку, раненную чёрной стрелой, - но он догадывался, что оплакивать придётся не только его малолетнего сына и старика. Нежданно-негаданно нагрянуло лихо ордынское. Нет милого сынка - отцовской надежды, да и жива ли дочка - тоже неведомо. Сколько лет береглись на краю Дикого Поля, и вот не убереглись. Может, оттого случилось, что прослышали о замирении рязанского князя с ордынским ханом, надежде отворили души, уставшие от вечного ожидания беды. Ведь что ни год - то и новое разорение Рязанской земле. Три лета назад по ней погулял хан Арапша. А через год, в отместку за побитого Бегича, Мамай опустошил её, перебив множество людей и не меньше угнав в полон. Здешним-то повезло тогда - севернее прошло войско Орды, - хотя не одну неделю пришлось по урманам отсиживаться. И вот - слухи о крепком замирении с Мамаем. Жить-то и работать хочется без оглядок на степь, не держа под рукой узлы с пожитками, не хватаясь поминутно за топор и рогатину. Давно бы посадил своих на телегу да подался на север, в глухие леса - за реку Сухону, за Белоозеро, куда не достают набеги Орды. Ловил бы рыбу, промышлял зверя. Русская земля - велика, а людей мало, всюду тебя с радостью примут, потому, как лишь единый человеческий труд приносит богатство и князю, и боярину, и монастырю, и общине крестьянской. Да ведь не отпустит князь. Хоть и не холопы ему, а всё ж, почитай, в закупе. Земли тут - его, и лошадей он дал, и упряжь, и пожитки кое-какие велел здешнему тиуну выделить для поселенцев новой деревни, - только живите, оперяйтесь, а там за всё разочтётесь. Надо рассчитываться, помаленьку уж начали. Да от князя-то уйти ещё можно, вот как уйти от кормилицы-земли? Душа иссохнет, руки обессилеют, коли не выйдешь по весне в поле за сохой, не увидишь, как отваливается пласт чернозёма, не разотрёшь в ладони влажного комочка, не вдохнёшь его запаха, а по осени не окунёшь руки, гудящие от трудов, в закрома жита. Какая там земля на севере - на ней, говорят, и хлеб-то не родится! Природному оратаю не жить без хлебного поля, даже ордынское лихо не осилит его земляной привязанности. И не пересадить степного дуба в сырые северные леса - зачахнет.

А какое райское житьё можно б тут наладить, кабы не Орда! Земли не надо вырывать у лесов огнём и корчёвкой - тучная целина кругом, бери, сколько осилишь. Бросишь в здешний чернозём зёрнышко - вырастет каравай. И далеко бояре, жадные тиуны их - не то, что вблизи городов стольных, где светские господа и монастыри норовят на каждого смерда путы накинуть.

Рязанский князь берёг их своими сторожами, воины у него - храбрые, но мало их. Потому-то от греха мужики до нынешнего покоса свою, казацкую, сторожу, набранную по жребию в пограничных сёлах, держали на реке Воронеже. Но и вправду с минувшей зимы что-то переменилось в степи - лихие ордынские люди не показывались, проходили купцы из Сарая, торг вели по справедливости, хорошие слова говорили о великом князе Олеге - быть ему первым князем на Руси и в вечной чести у татарского царя. Хоть и знали об ордынской хитрости, всё же к покосу сняли сторожу, оставив лишь малый дозор, потому как мужицких рук в деревнях - по паре на двор, да и то не на всякий. Тут приспел богатый урожай, так и не воротили казацкую сторожу на реку Воронеж. А беда - вот она...

Опираясь на ручку цепа, мужик поднялся навстречу подошедшему боярину, попытался отвесить поклон.

-Сиди-ка ты, дядя, - сказал воин. Его хмурый взгляд задержался на голом тельце мёртвого ребёнка, потом на старике, скользнул по убитым врагам. Сняв кольчатую рукавицу, отёр потное лицо, бросил через плечо. - Додон, приколи лошадь, ей-то за что маяться?

Один из воинов соскочил с седла, обнажив саблю, подошёл к раненому животному, другой, с окровавленной повязкой на лице, остался в седле, держа в натяг аркан, захлестнувший пленного.

-Ты, што ли, употчевал вон энтого? - спросил хрипло, сплюнув кровь.

-Честь за честь, - мужик вперил ненавидящий взгляд в лицо пленного. - Храбрый боярин, - он с усилием поклонился, - стану твоим рабом, только отдай мне на суд этого мордатого упыря. Он сыночка мово... спинкой об седло... Ведь и зверя эдак-то сказнить грех.

Мужик заплакал, опустив голову и не замечая торжества, вспыхнувшего в глазах врага. Насупленный витязь ответил:

-Отдал бы его тебе, отец, на правый суд, да мне сдаётся, он - не простой разбойник. И его язык нужен моему князю. Ты, отец, меняй-ка цеп на булаву аль на чекан, - видно, иная молотьба скоро приспеет. На той молотьбе ты со своим ударом вдесятеро должок с ордынского царя истребуешь.

Мужик покачал головой:

-Смерды мы - не вои. И наш князюшко не звал на ратное дело.

-Скоро позовёт. Да на чью сторону?

Подскакали двое всадников в блестящих кольчугах с закинутыми на спины щитами, один крикнул:

-Василь Андреич! Двое татар убёгли, где их уследишь в дубраве? А стрелу слопаешь. Пятерых коней мы завертали, я велел Шурке Беде с парнем на село их гнать, там, на поскотине, словят.

-Добро, - кивнул боярин. - Скачи-ка, Тимоша, в деревню, вели мужикам заложить мажару - наших побитых товарищей да деда с ребёнком на погост свезти. А ещё скажи, чтобы собирались добро и детишек грузили на телеги да уходили за нами. Чую - близко татарские разъезды, пустят деревню по ветру, никого не пощадят.