Возвращение

«Вырастешь — получится», — сказала тетка. Она спела мне песенку про Австралию, а потом спросила, что я буду делать, когда вырасту. Я ответила, что выйду замуж за Карнеро. Она рассмеялась и сказала, как славно быть молодой и беспечной. Она позволила мне заглянуть в маслобойку, на дне которой уже образовался ком желтоватого масла с капельками на поверхности. Он был похож на вынырнувшего из воды тюленя. Мы взяли деревянные лопатки и стали мастерить разные фигурки. Тетка была ловчее. Она быстро наделала из масла круглых ежиков и сказала, хорошо бы позвать на чашку чая нового викария. Викарий приехал совсем недавно и носил очки без оправы.

На следующий день тетка отправилась в город продавать масло, оставив нас с бабушкой смотреть за домом. Она обещала привезти торт из кондитерской. Какой, будет зависеть от цены. Может, бисквитный, а может, оксфордский чайный или фруктовый — в красивой серебряной обертке. Бабушка надела большую соломенную шляпу, завязав тесемки под подбородком; вид у нее был встревоженный. Ей все время казалось, что на задний двор въехала машина или телега, и она посылала меня поглядеть то из одного окна, то из другого. Потом у нее поднялось давление, и мне пришлось идти с ней к елочкам и сидеть там на скамейке. Мы просидели совсем недолго, потому что во двор вошли трое верзил, и мы сразу поняли, что это бродяги. Нас охватил неописуемый ужас. Я знала, что они имеют обыкновение затаскивать девочек к себе в фургон, прятать под шалями и делать с ними всякие нехорошие вещи. Они били своих жен и детей, пьянствовали, дрались друг с другом, а потом неделями приходили в себя в кутузке. Когда они открыли калитку, я вскочила, а бабушка осталась сидеть разинув рот. Один из них нес ножницы, а другой весы. Они спросили, есть ли у нас овечья шерсть, и мы в один голос ответили нет, овец не держим, только коров. Вид у них был жуликоватый и взгляд недобрый. От них всего можно было ожидать. Потом они спросили, есть ли у нас перья для перин и подушек. Бабушка настолько обезумела от страха, что сказала «да» и повела их в дом. Шагая рядом с ней, я вся сжималась, боясь, что на плечо мне вот-вот ляжет тяжелая рука. Они были пугающе молчаливы. Говорил только один; выговор у него был чудовищный, мама назвала бы его хулиганским. Бабушка послала меня наверх принести из гардероба два мешка перьев, а сама осталась внизу, как я понимала, следить, чтобы они не стащили хлеб, посуду или еще что-нибудь.

Когда я спустилась, она договаривалась, вернее, спрашивала о цене. Тот, который вел все переговоры, ответил, что у них меновая торговля и что она получит кружевную ткань. Когда бабушка спросила, велик ли отрез, он сказал, что очень велик. Один из его спутников тем временем сунул руку в мешок, проверяя, не обманываем ли мы их, не насыпали ли туда травы, опилок или еще чего. Бабушка спросила, где же кружева. Они засмеялись и сказали: в фургоне, который стоит у поворота дороги, мэм. Она поняла, что ее обманывают, и попыталась спасти перья. Она потянула мешок за угол и сказала: «Не дам».

— Не на таких напала, — буркнул верзила, жестом веля взять мешок. Потом все трое посмотрели на нас так, будто собирались изувечить, и я стала молиться про себя святым Иуде и Антонию, прося заступничества. Перед уходом они потребовали парного молока и выпили его большими глотками.

— Боишься меня? — спросил бабушку один из них.

Он был выше остальных, рубашка его была расстегнута на груди, и оттуда торчали волосы. Взгляд у него был бессмысленный и мутный, будто он вовсе думать не умел. Почему-то он мне напомнил кусок мяса.

— А чего тебя бояться? — сказала бабушка, и я так восхитилась ее ответом, что захлопала бы в ладоши, если бы не понимала, что мы обе влипли в историю.

Когда они ушли, бабушка несколько раз перекрестилась и сказала, что мы поступили разумно и что другого выхода у нас не было. Вернувшись, тетя устроила нам перекрестный допрос. Больше всего ее интересовало, как они узнали, что в доме есть перья. Не иначе как им кто-то сказал, справедливо рассудила она, ведь не ясновидящие же они. Когда она обращалась ко мне, я молчала, чтобы не выдать бабушку. Когда же она обращалась к бабушке, та снова и снова описывала бродяг во всех деталях, не забывая о дырах в одежде, о булавках вместо пуговиц, о злодейском виде, а потом говорила о ребенке, то есть обо мне, и намекала на что-то, что они могли со мной сделать; слава богу, ничего страшного не произошло, говорила она, мы счастливо от них отделались. Джо еще долго потом дразнил бабушку мифическими кружевами. Он щупал край черной клеенки на кухонном столе и, притворно восторгаясь, спрашивал: «Это у вас брюссельские кружева или из Каримакросса?»

В воскресенье мы ждали маму. Накануне тетка вымыла меня в алюминиевом тазу. Я сидела в нем и дрожала от страха, как бы двоюродный брат не зашел. Я слышала, как он, бреясь, насвистывает что-то на черной кухне. В субботу он всегда намывался и начищался, готовясь к воскресенью. Тетка обдала меня из кастрюли почти что кипятком. Потом полила дождевой водой, которая по контрасту показалась мне ледяной. Тетка не умела купать так, как мама, но все время повторяла, что я буду блестеть как стеклышко.

Маму ждали после обеда. Мы вымыли посуду, накормили собак картофельными очистками с молоком, и вот тут-то началось мучительное ожидание. Я отправилась к калитке, где раньше ждала Карнеро. Никто не появлялся, и я медленно пошла по дороге к перекрестку. Дойдя до поворота, я сообразила, что подвергаю себя опасности, так как где-то здесь бродяги, по их словам, поставили свои фургоны. Я поспешила назад. Вдоль дороги расцвели фуксии, и на ветках бузины цветы соседствовали с ягодами. С веточек фуксии сережками свисали цветы, а на дороге были бурые пятна от раздавленных ягод бузины. Я спряталась, чтобы напугать маму, когда она подойдет, но она все не шла. Ее не было ни в пять, ни в полшестого, ни в шесть. Я бегала в кухню поглядеть на часы, лежавшие циферблатом вниз на буфете, а потом мчалась назад к своему наблюдательному посту. К семи часам всем стало ясно, что она не придет, но во мне еще теплилась надежда. Их раздражали мои вздохи, а когда я отказалась от пирога, они совсем рассердились. Я не могла есть. А вдруг она еще придет? Они говорили, что я просто капризничаю. Мне запретили бегать к воротам, и я сидела как прикованная к кухонному столу перед нетронутым куском пирога. В воображении я уже тысячу раз подняла щеколду на калитке, тысячу раз видела, как мама легкой тенью проходит мимо окна. К тому времени, как мы преклонили колена для вечерней молитвы, мое воображение совсем разгулялось. Мне стало представляться самое страшное — что она заболела и умерла, что отец убил ее или что она сбежала с другим мужчиной. Все три варианта были невыносимы. Лежа в постели, я сотрясалась от рыданий и, чтобы меня не слышали, вцеплялась зубами в одеяло. Пока я плакала, а тетка то увещевала меня, то бранила, в голове моей зрел план.

Наутро, удостоверившись, что от матери вестей не было, я твердо решила бежать. Я положила в ранец хлеб, расческу и зачем-то запасную пару гольфов. Тетке я сказала, что собираюсь на пикник, и чтобы она ничего не заподозрила, изображала веселье, кружась и напевая. День был сухой, и под ногами вилась пыль. За мной увязались собаки, и мне стоило больших трудов заставить их вернуться. Не обнаружив у поворота дороги никаких фургонов, я совсем приободрилась. Я то шла, то бежала, а потом замедляла шаг и оглядывалась, проверяя, не идет ли кто за мной. Я мчалась, надеясь таким образом избежать опасных встреч с незнакомцами, но как было избежать камней и щебня, которые то и дело попадали мне под ноги на дороге? Дважды я споткнулась и чуть не упала. Если мне навстречу шли двое, я не боялась, но встреча с одиноким человеком сулила недоброе. Он всегда мог оказаться сумасшедшим, пьяным или насильником. Трижды мне пришлось свернуть с дороги в поле и прятаться там, пока пройдет одинокий и потому опасный путник. К счастью, дорога была пустынной, оттого что край был малонаселенный.