Возвращение

— Конечно.

Так быстро прозвучало мое «конечно», так уступчиво, что сразу стало ясно — я с восторгом готова быть ему полезной.

Мало-помалу я поняла, что нет на свете другого такого беспокойного и суматошного места, как дом и лавка Флиннов. Они торговали буквально всем — бакалейными продуктами, фуражом, сержем на костюмы, фланелью, хлопком, керосином, тортами и разными сластями, ботинками, сапогами, свитерами с узорами, которые вязали старые девы и вдовы, жившие в горных деревушках. Они продавали даже женское и мужское нижнее белье, что частенько служило поводом для нескромных намеков и шуток. Женские корсеты были розовые, из шелка; иногда кто-нибудь из братьев вытаскивал из пакета корсет и надевал поверх брюк. Конечно, все это они проделывали, когда в лавке не было покупателей, а мама уходила к исповеди или навестить заболевшую соседку. Сыновья относились к своей матери с почтением, никогда не сквернословили при ней.

Мне нравилось там жить, потому что в доме не смолкали шутки, веселье, постоянно все были заняты чем-нибудь — привозили печенье, взвешивали мясо, приносили, пересчитывали и мыли яйца, отдавали распоряжения, которые надо было торопиться выполнить и быть готовой в любую минуту получить похвалу или щипок от кого-нибудь из братьев. Голова шла кругом! А уж вечерами и подавно не знали меры — мужчины собирались в трактире, на задах дома, потягивали пиво, сначала обменивались короткими замечаниями, потом хмелели и принимались разглагольствовать, нести всякую чушь, а стоило завести кому-нибудь речь о политике — начинали буянить. Если кто перебарщивал, Майкл закатывал рукава, снимал часы и предупреждал: или «прекратите базар», или он выставит всех вон.

По утрам братья острили, вспоминая ночные приключения, а матушка всякий раз твердила, что нечего разрешать мужчинам рассиживаться по ночам, это до добра не доведет. Полицейские редко наведывались к Флиннам после того, как принесли ужасную весть о Фрэнке, но миссис Флинн жила в вечном страхе, что к ним нагрянут блюстители закона, обвинят в чем-нибудь и отдадут под суд. Братья дразнили матушку, намекали, что сержант без ума от нее, а матушка для порядка изображала возмущение, но при этом вспыхивала и оглядывалась по сторонам, словно искала спасения от этих наговоров. Я каждый день надевала чистое платье, мало того — пришивала крахмальный белый воротничок, который, как я считала, придает мне трогательный вид. Я норовила налить братьям лишний стакан чая, угостить лишней порцией яичницы или подложить гарнира. Майкл, бывало, дотронется до моего запястья и скажет: «Ну что за девочка, ну что за девочка!»; я надеялась, что останусь у них навсегда. Мечтала потихоньку, что миссис Флинн удочерит меня и я буду сестрой Майкла, смогу запросто притрагиваться к нему, даже обниматься с ним, — ведь это будет не стыдно и не грешно.

Каждое утро старший брат Уильям загружал тележку и ехал в деревню продавать и покупать продукты. Он и меня уговаривал поехать с ним, соблазняя историями о разных чудаках, с которыми ему доводилось встретиться. В одном доме, к примеру, обитала семья, состоявшая из трех безумцев, они лаяли по-собачьи на прохожих, а четвертому — он был в здравом уме — приходилось выливать на них несколько ведер воды, чтобы они угомонились. В другом доме, вернее, в загоне для скота жила горбунья Делла, она зазывала Уильяма к себе на чашку чая, надеялась, что он возьмет ее в жены. А когда он отказывался, Делла, притопнув ногой, шипела, что никто его и не думал приглашать на чай. Еще он заезжал к одной женщине с дочкой; лежебокам; он подкатывал к их дому, и они звали его наверх в спальню — они лежали в кровати в красивых ночных пижамах, нарумяненные и напомаженные, и листали журналы мод.

— Ну ты хоть один гол забил? — спросил как-то Уильяма кузен Том, а тот, приложив палец к губам, хитро улыбнулся, словно ему было что порассказать. Но он меня так и не уговорил поехать с ним, потому что, во-первых, я была равнодушна к полям, стогам сена и к озерам, а во-вторых, хотела быть поближе к Майклу: вдруг я ему понадоблюсь, а может, он наткнется на меня, и я окажусь в его жарких объятиях. Он работал на мельнице неподалеку, за садом. Иногда я провожала его, птицы на кустах смородины жадно клевали ягоды, мы обычно заставали их за этим занятием — Майкл хлопал в ладоши, спугивая их, и они подымали страшный гвалт.

— До скорого, крокодильчик, — говорил он мне, приподнимая разок-другой кепку, чтобы выказать себя джентльменом.

А я плелась назад — помогать Пегги мыть посуду, чистить кастрюли и скоблить кухню. Потом мы застилали кровати. В спальне Майкла я не находила себе места. Пегги, входя в его комнату, всякий раз вспыхивала, сдергивала одеяло и простыни с кровати и свирепо их трясла в открытое окно. Пока она трясла, внизу гоготали гуси, а индюк, задирая оранжевый клюв, шипел, готовый защитить свое племя.

— Скорее бы в Англию уехать, — говорила Пегги, в ее модели жизни, судя по всему, не было места гусям и таким унизительным занятиям, как уборка спальни.

Комната Майкла ничем не отличалась от обычных спален — высокий потолок, безвкусный ковер и разномастная мебель. Шкаф красного дерева с большим, будто заляпанным грязью зеркалом, в котором смутно и искаженно отражались предметы. Двуспальная кровать с деревянным изголовьем, плетеный стул у кровати, на который он бросал одежду. Возле изразцового камина стояли его башмаки, огромные и важные, начищенные до блеска, коричневые, надетые на колодки; желтовато-коричневое пальто висело на плечиках, слегка покачиваясь в темной пустоте шкафа. Галстуки разных расцветок и рисунков, коробка с красной кисточкой, в которую были брошены любовные письма, наплечник, молитвенник и самое интимное — скомканная пижама в изножье сбитой постели, приводившая Пегги в такую ярость, что она спрашивала меня: интересно, в травяной хоккей или еще во что он играет на ночам? На каминной полке в ряд выстроились кубки, которые он выиграл в хоккей, и тут же в рамке фотография его матушки в юности — губы пухлые, как розовый бутон. Я любила разглядывать кубки, расспрашивать Пегги, когда и где он получил их. Они потускнели, и я решила, что как-нибудь обязательно возьму жидкость для чистки серебра и так их надраю, что, когда он войдет к себе вечером, его встретит сияние серебра, и он удивится, кто бы это мог такую красотищу навести, а может, даже потом узнает кто именно.

Но вот постели приведены в порядок, и я тут же придумываю предлог улизнуть на мельницу. До самой последней минуты я твердила, что ни за что туда не пойду, но потом вдруг делаюсь как безумная, презираю себя за свою слабость, но сдаюсь. Бегу через сад, бормоча слова глупой песенки, и уже представляю его себе, его лицо и куртку, припорошенные мукой, запах зерна, пропитавший его припудренную белую кожу, отчего он выглядит старше, но зато глаза сияют, как глубокие заводи. Я слышу шум торопливой речушки, вижу, как вода брызгами обрушивается на спицы большого деревянного, поросшего мхом мельничного колеса. Я стараюсь войти так, словно заскочила нечаянно.

— Что новенького? — спрашивает он и всякий раз интересуется, заходили англичане в лавку или нет.

В наши края приехал англичанин с сыном — поохотиться и половить рыбу; мы потешались над их произношением, а их поражала наша природа. Как-то они, к своему величайшему удивлению, поймали кролика, принесли его и стали демонстрировать нам в качестве охотничьего трофея.

Однажды я застала Майкла в ярости: он стучал кулаком по столу и обзывал Джока, мальчишку, помогавшего ему на мельнице, идиотом, каких свет не видывал. Заполняя счета своим клиентам, Майкл прибавил к фамилии адресата «эсквайр», а Джок приписал еще и «мистер», теперь все тридцать, а то и сорок конвертов надо было исправлять. Хотя Майкл и был в бешенстве, он, как всегда, обнял меня и сказал: обидно, что я не могу работать на мельнице, тогда он отправил бы Джока назад в исправительную колонию, где он жил раньше. Я была на седьмом небе, но вдруг влетела какая-то смазливая девица постарше меня и не придумала ничего глупее, как сказать, что она, мол, ищет отца. Ее звали Эйлин, она была блондинкой, синеглазой, с длиннющими черными ресницами, которыми она похвалялась и оттого без конца ими хлопала. Она работала в Дублине, а сейчас приехала погостить домой. Лавируя между мешками, она приближалась к нам, и я сразу увидела, как в Майкле и Эйлин вспыхнул интерес друг к другу. Она ходила, покачивая бедрами, и твердила, что отец должен был прийти намолоть овса, куда же это он запропастился?! Заметив руку Майкла на моей талии, она с притворным высокомерием бросила: «Извините», повернулась на каблучках и пошла прочь. На ней был красный жакет, плиссированная юбка и парусиновые танкетки со шнурками вокруг лодыжек.