Огнепоклонники

— Вы что-нибудь знаете о зороастризме, или парсизме, проще — об огнепоклонниках?

Вроде бы что-то знали, но, убей бог, не вспомнить. — Пойдемте туда, по дороге я расскажу вам об этой религии.

И она рассказала. Подавленные индуизмом, мы не были настроены на восприятие новою головоломного способа самоспасения несчастнейшего из всех творений природы — человека, которому лишь одному дано знать, что он смертен. Нас поразил обряд исхода огнепоклонников. Впрочем, возможно, что так принято лишь в парсизме — индийском варианте зороастризма. Огнепоклонники считают, что все остающееся от человека после смерти должно служить покинутому миру. Свои глаза они завещают медицинскому институту, равно и те внутренности, которые могут быть использованы в научных или лечебных целях; тело идет на корм грифам. Обнаженных покойников укладывают на открытых площадках башен молчания: отдельно мужчин, отдельно женщин, отдельно детей. Получив сигнал густым черным дымом, грифы камнем падают вниз и в несколько минут расклевывают покойника, оставляя чистый белый скелет, который сжигают в печи. Из белых спекшихся комочков приготовляют костную муку, идущую на удобрение полей. Таким образом, утилизируется весь состав человека, но пропадает ни одного волоконца. Мудро поделенное меж наукой, фауной и флорой, мертвое тело служит добру жизни. Вот и подъемная сила крыльев парящих в бездонной синеве грифов — из отслужившей человеку оболочки, а из человечьего остова прорастают рис, просо, ячмень.

Все разумно и правильно, так почему мороз по коже? Чем крылатые могильщики хуже могильных червей? Вроде бы предпочтительней стать посмертной добычей птиц, чем пустых страшных трубок, кишащих в земле. Так почему же мороз по коже?..

Может, отвращает наглядность этого обряда? В земле все скрыто, а здесь на виду. Хищные птицы, расклевывающие труп, — образ, непосильный для человеческого сознания. И образ этот надо нести в себе всю жизнь. Обычно человек отдает распоряжения о своих похоронах перед кончиной и то далеко не всегда, а тут, едва осознав свое нахождение в мире, ты уж знаешь, что тебя сперва распотрошат, затем растерзают кривыми клювами, а остаток пустят на удобрение. Надо обладать на редкость крепкими нервами и несмятенным духом, чтобы знать все это и спокойно жить.

— Много в Индии огнепоклонников? — спросили мы гидессу.

— Много. В одном Бомбее более ста тысяч.

— А у вас есть среди них знакомые?

— Разумеется. Ведь и я сама, и мой муж, и дочь, мы все — парсы.

В моей не бедной впечатлениями жизни ничто так меня не потрясало, как это сообщение. Ну, будь на ее месте престарелый дервиш, пустынник-аскет, изведший свое тело почти до полного уничтожения, — куда ни шло, но представить, что прекрасную, жаркую, радостную плоть расклюют омерзительные гарпии, — этого не принимала душа.

А ведь с самого начала я чувствовал исходящие от этой женщины волны странной тревоги, пространство напрягалось вокруг нее. Это не было явлением воли. Она жила иным законом, нежели нее мы, не осиянные той верой, что позволяет бесстрашно и безжалостно распорядиться своей земной оболочкой…

Когда, покинув «висячие сады», мы садились в машину, на белом спортивном «мерседесе» подъехал элегантный человек в больших темных очках. Он вышел, упитанный, лысоватый, но легкий, с ловкими движениями, любезно поклонился нам и о чем-то спросил гидессу.

— Мой муж, — представила она его.

Порывшись в сумочке, она достала записную книжку в перламутровом переплетике и стала диктовать мужу какие-то сведения, которые он тут же заносил в блокнот. Он что-то сказал жене, улыбнулся, и супруги расстались.

«И этого расклюют грифы», — меланхолически думал я, глядя в хвост быстро удаляющемуся «мерседесу»…

По дороге на студию мы два раза останавливались, и огнепоклонница звонила куда-то по телефону. Мне казалось странным, что она может заниматься бытовой чепухой, когда грифы несут дозорную службу над башнями молчания. Но ей это было в привычку, и в своей медлительной, величественной манере она предельно нагружала быстротекущее. Так, мы еще раз встретились с ее мужем, нуждавшимся в новой информации, а затем и с дочерью, которую куда-то завезли, сделав маленький крюк.

Студия со всеми угодьями оседлала двухолмие, господствующее над обширным пространством, отсюда видны заливы, невысокие горушки, поросшие то густым кустарниковым лесом, то редкими тонкими пальмами со слабой кроной, у горизонта обрисовываются хребты, но иногда хребтами притворяются причудливо громоздящиеся облака. Огромное небо не узнать — дневная синева лишь проглядывает из тяжелых кучевых облаков, слоисто заполнивших небесный свод. Потускневший солнечный диск порой вплывает в промоины, отдавая усталый свет площадке студии, остальному простору достаются оранжевые пятна, а к заливам протягиваются долгие лучи, серебрящие водную рябь.

Будь моя воля, я так бы и стоял на холме, не в силах насытиться поминутно меняющимся пространством, но суета жизни не терпит остановок. Зовут осматривать павильоны, тонстудию, административный центр, складские и прочие подсобные помещения…

Студия построена по высшим мировым стандартам, великолепно технически оснащена и богата землей, на ее огромной территории, включающей лес, воду, холмы и пади, будут производиться натурные съемки. Джунгли, саванну, сцены на воде и под водой — все можно снять, не выходи за ворота. Директор студии, дававший пояснения, с гордостью скатал, что неподалеку от главного павильона обитает в зарослях тигр, чей рык слышен по ночам. «Он уже зачислен в штат студии», — пошутил рослый, вальяжный директор, которого то и дело отвлекали какие-то озабоченные люди с большими портфелями — среди них мелькнул и знакомый нам огнепоклонник. Мелькнул и похитил свою жену до встречи на вечернем приеме у какого-то фирмача. Она простилась с нами благословляющим движением узкой руки в золотых кольцах и плавным, неспешным, почти не ощутимым под сари шагом повлеклась к костру. Конечно, то были шутки моего раненого воображения. От бредовых мыслей отвлекло странное цоканье, назойливо долбившее мне барабанную перепонку. Обернувшись, я уткнулся взглядом в длинную фигуру Раджа. Он-то как сюда попал?..

Радж сунул мне горячую, сухую руку, осклабился, и по обыкновению зубастая улыбка задержалась на его странно отсутствующем лице. Радж видел меня и не видел, завороженный расстилающимся перед нами кинораем. Язык его упруго бился о нёбо, рождая птичий звук безграничного восхищения. Радж не сделал уступки месту: на нем все так же истлевали его национальные штаны и чесучовый грязный пиджак. Путешествуя, люди всегда меняются. Одни надевают дорожное платье, другие, наоборот, модничают, иные обзаводятся сумкой через плечо, палкой, зонтиком, темными очками, фото- или киноаппаратом, какой-нибудь немыслимой шапчонкой, фляжкой в шерстяном чехольчике. За тысячу верст от родного порога Радж сумел сохранить свой домашний облик, как будто выбежал на угол за сигаретами.

Оказывается, он прилетел в Бомбей специально для того, чтобы посмотреть новую студию в горделивой мечте воспользоваться когда-нибудь здешним опытом. За минувшие дни народное кино в Калькутте одержало большую победу: прокатчики купили вторую серию фильма о таксисте, и Раджу как одному из сценаристов, сорежиссеру и администратору перепала толика деньжат — как раз на авиационный билет в Бомбей и обратно. Он был уверен, что нашел капиталу наилучшее применение, я же придерживался другого мнения: лучше бы купил новые штаны. Но тогда он не был бы Раджем.

Какие чувства бушевали сейчас в тощей груди Раджа, работника студии, где режиссеры дрались из-за одного-единственного павильона, а операторы — из-за одной-единственной старой, но надежной кодаковской камеры? Эта новая студия была как невеста, которой еще не коснулись нетерпеливые руки жениха, прекрасная, ждущая, трепещущая.

Но Радж-то знал, какой любви откроется эта невеста, и страдал.

Мы еще находились в павильоне, когда явился жених. Знаменитый актер, кинозвезда первой величины. Он был далеко не молод — картинно просоленная грива, белые нити в черни усов и бороды, — но актеру на характерные роли возраст не помеха, громадный, в светлых развевающихся одеждах, с толстыми волосатыми пальцами, унизанными перстнями, с драгоценным ожерельем на шее, а на груди в золотой рамке фотография, величиной с блюдце, любимой жены — шумный, размашистый, самоуверенный, избалованный Бог киноудачи. Как-то сразу стало известно, что он снимается одновременно в тридцати пяти картинах, что со старшего брата — продюсера он сорвал миллион за участие в его фильме, свою обычную сверхставку, не поддавшись родственной слабости, что здесь он будет впервые сам ставить и субсидировать двухсерийный боевик.