Страница 58 из 83
На смуглом лице Зацепы что-то дрогнуло. Кажется, оно осунулось еще больше.
— Не бери меня за душу, комиссар… не бери! Я думаю, партия простит меня.
«Что ему скажешь?»
— А… с Григорь Иванычем ты говорил?
Это было самое трудное для Семена.
— Я потому и приехал, комиссар. Поговори ты. Мне стыдно.
— Вот видишь! — вырвалось у Борисова.
И Семена неожиданно прорвало. Никогда раньше комиссар не слышал от него столько слитных слов сразу.
— Я так соображаю, комиссар. Война к концу. К кому я приеду? Ты знаешь: одна лошадь у меня. А Кольке мать нужна. Он пацан еще… Я все обдумал, комиссар. Поговори с Григорь Иванычем. Я не могу.
Прямота Зацепы, похожая на выстрел в упор, обезоруживала. Собственно, если разобраться по-настоящему, разве не за это самое, не за счастье в мирной жизни воевали, редея и снова пополняясь, полки и эскадроны? И вот нашел человек, словил свою судьбу…
— Ладно, Семен, поговорю. Но на партячейке все равно придется всыпать. Не обижайся. Эк ведь что придумал: церковь!..
Зацепа поднялся и с облегчением вышел. Послышался бешеный топот коня.
Котовский, едва комиссар стал рассказывать ему о своем разговоре с Зацепой, сначала не поверил. Комбрига изумило не церковное венчание (чего побаивался Борисов), сразило его само известие о женитьбе — кого бы думали? Зацепы, самого Семена Зацепы, железного человека, в чьей испепеленной душе, казалось, не сохранилось и росточка чувств. Нет, нет, сказал комбриг, черт с ней, с церковью. Но ему хочется поглядеть и на Семена, и на его невесту. Пусть приедут, и непременно вместе. Интересно, в самом деле, кто же это его оживил, расшевелил?
После разговора с комиссаром Григорий Иванович долго расхаживал, хмыкал, качал головой. Разбередил его Зацепа со своей женитьбой.
Григорий Иванович помнил Зацепу со времени отхода Южной группы войск, на его глазах война оставила в душе Семена жестокое, истоптанное пепелище. В те дни Семен Зацепа, один из тысяч отступающих людей, показал такой пример силы духа, что на многие годы остался для бойцов бригады как бы долгом и совестью войны.
Глава шестнадцатая
Южная группа войск имела свою историю. Ровно два года назад, в июле девятнадцатого, Котовский принял командование 2-й стрелковой бригадой 45-й дивизии. Костяк ее полков состоял из бывших красных партизан Приднестровья и Бессарабии: рабочие и крестьяне Тирасполя, Балт, Кишинева, Бендер, Сорок и Хотина. Командовал 45-й дивизией Якир.
Бригада держала оборону по Днестру, отбивая налеты румын в районах Бендер и Дубоссар. Это было лихое время, бродившее как молодое вино.
Однажды утром с тыла, где находилась Одесса, раздался гром орудий. Бойцы насторожились: в Одессе были свои. Вскоре выяснилось, что деникинцы взяли Одессу десантом с моря. В считанные часы красноармейские части, державшие фронт, лишились тыла и оказались в окружении.
Чтобы выжить, уцелеть, оставался один путь: пробиваться на север, на соединение с 44-й дивизией. Предстояло пройти с боями более четырехсот километров.
Из уцелевших соединений 45-й и 58-й дивизий составилась Южная группа войск. Котовский назначался начальником левой колонны. Правую колонну вел двадцатидвухлетний Иван Федорович Федько.
Ожесточенные бои сопровождали каждый километр пройденного пути. Спереди приходилось биться с петлюровцами, справа нажимал Деникин, слева — атаман Заболотный, сзади по пятам преследовало пьяное воинство Махно, Черного, Ангела.
До каждого бойца был доведен приказ Реввоенсовета Южной группы войск, подписанный Якиром и Гамарником.
«…Нам, красноармейцам, на юге Украины приходится временно под натиском врага отступать, идти на соединение с нашими братьями под Киевом, красными братьями России, быстро продвигающимися к Харькову.
Наша общая победа близка, нужно напряжение, спокойствие, выдержка.
Враг напрягает все силы, дабы не дать нам соединиться…
Серьезность положения войск Южной группы требует от всех — от высшего командования до рядового красноармейца — напряжения всех сил, настойчивости, спокойствия, а главное, проявления полной организованности и дисциплины во всех своих действиях…
Реввоенсовет требует от всех проявления высшей степени дисциплинированности, так как дисциплинированная армия, исполняющая незамедлительно все приказы своих руководителей и начальников, легко выйдет из любого положения.
Всякое неисполнение в походе боевого приказа будет признаваться как предательство и дезертирство и должно караться на месте самими красноармейцами и командирами…
Вперед, герои! К победе, орлы!»
Войска были отягощены громадными обозами: десять тысяч подвод. Везли снаряды, патроны, снаряжение, везли раненых и тифозных. Путь проходил через сосновые леса Подолии, по песку и безводью. Стояла августовская жара. Попадавшиеся колодцы, как правило, были отравлены.
Громадный тележный обоз был и обузой, и арсеналом пробивающейся армии. Темными ночами, когда движение ненадолго затихало, подводчики, мобилизованные подольские хуторяне, потихоньку сваливали с телег снарядные ящики и разбегались по домам. Они знали, что разыскивать их и наказывать не станут, — некогда. Рано утром наваливали брошенный груз на оставшиеся телеги.
Каждая подвода тащила предельно много: пятьдесят пудов снарядов. Колеса по ступицу зарывались в вязкий песок. Изнуренные лошади мочились кровью.
К тому времени Семен Зацепа воевал уже больше года. За него, скрывающегося в плавнях с небольшим партизанским отрядом, беляки зарубили мать с отцом, сожгли хату. В родном селе у Семена осталась последняя присуха: Фрося, дочка зажиточного соседа. Однажды братья Фроси подкараулили Семена, связали вожжами и, связанного, измолоченного до полусмерти, бросили подыхать в ночном поле. В ту ночь смерть совсем наклонилась было над Семеном — выручила Фрося. Она разыскала его, распутала крепкие ременные вожжи, оттащила и спрятала в неглубокой степной балке. Два дня отлеживался Семен, подкапливал силенок. На третий, дождавшись темноты, они поковыляли искать своих…
В партизанах и позднее, когда отряд Зацепы вместе с другими такими же отрядами влился к Котовскому, лучшей защитой Фроси было молчаливое присутствие Семена, его угрюмый, не суливший ничего хорошего взгляд. Всякий, на кого взглядывал Зацепа, сразу унимал язык и свою мужскую прыть, старался убраться подобру-поздорову.
Сейчас Фрося металась в тифозном бреду, поминутно просила пить. Для больной жены Семен добыл хорошую подводу, настелил соломы, но с каждым днем в телегу, под соломенную постель, приходилось накладывать снарядные ящики — ряд за рядом. Бросать снаряды было бы самоубийством. Это был самый важный груз — снарядами проламывали путь на север.
Вечером Фрося сказала мужу:
— Люди, поди-ка, говорят, что бабу взял в нагрузку? Может, в санобоз мне?..
— Никто ничего не говорит…
— Сема, одно прошу… если уж совсем я… смотри, в плен меня не оставляй.
— Не болтай чего зря! — сердился Зацепа. — Кто тебя оставит?
— Лучше патрон страть, ладно?
Семен отворачивал мрачное лицо. Плен!.. За эти дни он нагляделся, что делает враг с пленными. Для бойца, попавшего в руки врага, смерть казалась благом, избавлением, но умереть доводилось не раньше, чем человек испытает все мучения, — на обезображенные трупы потом страшились смотреть даже заматерелые фронтовики. Поэтому оставлять раненых, больных на потеху озверевшему врагу считалось равносильно самому подлому предательству.
Пить, пить, пить!.. А воды, как на грех, в жестокий обрез. Здоровые еще поймут, потерпят, но что сказать тифозным, раненым? Им в горячечном бреду видятся родники и ручьи, прохладные утренние заводи. А август как взбесился: ни тучки, ни дождинки… Попадались скудные речонки, и это было спасением. Чистые колодцы находились в селах, но оттуда, как правило, гремела встречная пальба, и такие села лучше было обойти стороной, чтобы не задерживаться. Выгадаешь с водой, прогадаешь с временем!