Страница 51 из 83
— Зачем он дался? Я бы ни в жизнь! С ними знаешь как надо? Пускай бы попробовали сунуться!
На Колькиной груди она заметила заштопанную дырку и осмелела, потрогала пальцем:
— Это пуля тебя ранила?
— Война же! — снисходительно пояснил Колька. — Без крови не обойтись.
Потягиваясь, он энергично согнул руки кулаками к плечам и свел лопатки. Так, если устанет, делает Котовский. Где же, однако, задерживается Семен? Что-то долго нет…
Продляя разговор, девочка доложила:
— А еще бабка про этого, про вашего… который курицу украл, сказала.
— Это не ее ума дело! — сурово вымолвил Колька.
— Она говорит, что стрелять его никто не будет. Построжатся с ним, посидит он, сколько надо, а как уезжать вам, его и выпустят.
Колька вышел из себя:
— Дура она! Что она понимает своей башкой. Кто его выпустит. Я сам ходил к Григорь Иванычу. И слушать не хочет! А она — «выпустят». Никто его не выпустит. Как поедем — все!
— Бабка говорит, — оправдывалась девочка.
— Бабка… А ты… У самой голова должна быть. Думай.
Сонька застенчиво чертила пальцем ноги по земле.
— А вы еще долго у нас пробудете?
— Какое там! Выступаем. И так засиделись. Скоро курицы клевать начнут.
На улице показался Зацепа, шагал крупно, зло. Завидев его, Колька негромко, скороговоркой сказал:
— Ну, все, все. Некогда мне с тобой.
Он на самом деле сразу же забыл о существовании рыжей девчонки. Мрачное лицо Семена встревожило его: случилось что-то неприятное…
Бригада покидала Шевыревку, оставались последние дела. О Мамае, сидевшем взаперти под караулом, никто не поминал, но каждый знал, что приговор трибунала, утвержденный комбригом, ждал исполнения.
Сегодня с утра в штабе побывал комендант трибунале. Вскоре он, засовывая в карман гимнастерки сложенный вчетверо лист бумаги, деловито сбежал с крылечка и отправился к себе.
Ожидание того, что должно произойти, действовало угнетающе. Юцевич, вопреки обыкновению, не бегал и не подгонял штабных, грузивших хозяйство штаба на тачанки. Комиссар Борисов мрачно крутил на палец завиток волос. Оба они старались не лезть комбригу на глаза. Подготовка к отправлению завершалась в молчании, словно в доме находился тяжелобольной.
В полдень в угловую горницу, легонько постучав, зашел Борисов. Комбриг, руки за спину, задумчиво стоял у окна.
— Григорь Иваныч, выйди.
— Что такое? — спросил, не оборачиваясь, Котовский.
— Да там… к тебе.
— Кто?
— Один там… Просит.
Задрав подбородок, комбриг стал застегивать пуговицы на воротнике.
Во дворе, возле штабного крыльца, его дожидался Милованов. У комбрига разочарованно скривились губы. Спускаться вниз он не стал.
Пряча свой бараний наглый взгляд, Милованов сбивчиво забормотал:
— Я к тому… черт с ней, с курицей. Не обедняем…
— При чем здесь твоя курица. — Григорий Иванович сделал движение уйти обратно в штаб.
— Хозяин-то кто? Моя курица! Я и говорю — не надо. Прощаю я его. Пускай живет.
— Ишь ты какой жалостливый!.. — Комбриг вдруг вгляделся в топтавшегося возле крыльца просителя. — А это не ты болтал тогда, будто мы своих судить не можем? Ты, ты!.. Я помню. Ну так вот: иди отсюда. Пожалел он!.. Иди, я сказал, слышишь! П-пошел!..
— Гри-иша… — протянул Борисов.
Комбриг махнул ему, чтобы не мешал.
— А ну стой! — крикнул он Милованову. — У тебя, я слышал, сын в бандитах. Что, видно, крови обожрался? Сдаваться не думает?
Милованов испугался;
— Я за сына не ответчик!
— Тебя никто и не трогает. Живи. Но если он нам попадется, тогда не жалуйся, что мы злые. А теперь иди давай!
Направляясь к себе, комбриг сказал Борисову:
— Зачем ты меня позвал.
— Просит же!
— Мало ли! Сам не понимаешь, что ли? Охота тут с ними рассусоливать!
— Слушаюсь! — ответил комиссар.
Для Юцевича томительное время скрадывалось одним — работой. Последнее донесение сообщало, что большой отряд бандитов сделал попытку проскочить через железную дорогу на ст. Платоновка. Начальник штаба отложил сообщение на правую сторону.
Все же, как ни старался закопаться он в дела, слух его сразу уловил суровый служебный шаг нескольких человек мимо раскрытого окошка, затем загремел замок амбара. В штабе, во дворе, а ему казалось, что и во всей деревне наступила напряженная, невыносимо болезненная тишина. Наморщив лоб, Юцевич уткнул лицо в какую-то бумагу, но ничего не видел, не соображал. Напротив него Борисов перестал крутить на палец завиток и всею горстью взял себя за волосы.
Потом сухо, коротко треснул ближний залп, и начальник штаба услыхал, что в угловой горнице как будто опрокинулся стул.
И снова тишина во всей деревне.
Не было сейчас в бригаде человека, не думавшего о лихом, но не знавшем никакого удержу бойце. Сам, сам Мамай вырвал себя из рядов бригады, винить некого. Не пропоет ему теперь горнист, не выкрикнет его имя на поверке взводный, не станет топота копыт его коня в общей лаве эскадрона. И понапрасну будет выходить за околицу согнутая ветхая старуха, вглядываясь из-под руки в пустую вечернюю дорогу среди подсолнухов и ржи. Навсегда осиротела ее беленькая хатка. Сгубил себя человек ни за копейку!..
С глубоким вздохом Юцевич вылез из-за стола, еще раз быстро проглядел приготовленные бумаги и, оправив гимнастерку, стукнул в дверь к комбригу.
Как он и ожидал, Григорий Иванович, сбрасывая оцепенение, с громадным облегчением ухватился за текущие дела.
Стоя навытяжку, начальник штаба доложил, что центром посевного участка предлагается избрать Шевыревку. Здесь останется конный взвод. Помимо Шевыревки в участок войдут соседние села — Шилово, Заборье и Дворянщина.
— Кого со взводом? — спросил комбриг.
Начальник штаба пожал плечами:
— Раппопорта можно. Можно Тукса. Можно Симонова… Все равно.
— Почему все равно?
— Григорь Иваныч… кто же, в самом деле, захочет. Хоть кому обидно!
— Угу… — прогудел комбриг. Глаза его ожили, насмешливо сощурились.
Возможность назначить старшего в шевыревском гарнизоне натолкнула его на мысль соединить Кольку с Семеном Зацепой (если уж они оба так этого добиваются). Он даже носом потянул. А что? Мысль ловкая!
— Ладно, вот что тогда, — сказал он Юцевичу. — Колька все к Семену рвется. Да и тот… Вот и пускай. Значит, Зацепа!
«Ай, взовьется Семен! — подумал Юцевич. — Не знает он еще и не догадывается, что его ждет… Но — сам просил, сам добивался!»
Потом у комбрига был разговор с Криворучко.
— Николай, надо людям речь сказать. Как построятся, ты скажи.
— Григорь Иваныч… — взмолился командир полка, — Какой из меня говорун?
— Запел!.. Надо, — значит, надо! Не понимаешь?
— Сам бы лучше…
— «Сам, сам»!.. А ты не сам? Иди давай. Каждого уговаривать надо, каждый чего-то выставляет!..
Напоследок он пришел в боковушку, где Емельян, прижмуривая глаза от дыма, наблюдал в окно за сборами военных.
Бригада уходила, он оставался хозяином деревни. Дел предвиделось невпроворот! Они, дела, подкапливались именно к сегодняшнему дню, когда вместе с эскадронами из Шевыревки окончательно уйдет война и людям останутся привычные заботы об устройстве нарушенной жизни. Долго и много рушили эту жизнь, многое придется ставить заново…
На выгоне через дорогу строились ряды. Громыхнул бас Девятого:
— Смир-р-р… Р-равнение!..
Началась перекличка.
— Шорстнев!
— Есть!
— Цилинский!
— Есть!
— Трайбер!..
В дверях возникла походная фигура комбрига: широкий, с обтянутой грудью, в высоких сапогах. Емельян торопливо пустил в окурок слюну и, не дожидаясь, пока зашипит, выбросил в окно.
— Ну, все, солдат. Уходим. Хозяйничай.
Бритая голова Котовского проплыла сквозь синеватые слои дыма.
Снаружи долетели слова переклички.
— Эберт!.. Хошаев!.. Ткачук Роман!.. Ткачук Данила!..
— Есть!.. Есть!..