Страница 41 из 83
Григорий Иванович подумал о жене. Следовало бы ее навестить, не заезжая в штаб, но он ничего не говорил шоферу, а Николай Николаевич, хоть и караулил краем уха, уверенно правил к штабу войск. Котовский не допускал мысли, что антоновцы могут ворваться в большой губернский город, эму, как военному, такая возможность представлялась просто нелепой. Да и не о Тамбове думалось сейчас Антонову. И все же мысли об Ольге Петровне не оставляли комбрига.
Отношения с женой у него были сложными.
Революцию он встретил взрослым, уже пожившим человеком (36 лет, у иного в эти годы борода веником, куча детишек) и заставил себя жить так, словно все, что составляет личное счастье человека, будет у него потом, потом. Свой возраст он пес как наказание и оставшиеся дни посвятил тому, чтобы успеть сделать вдвое-втрое больше других.
Возглавив людей, доверивших ему свои жизни, получив власть распоряжаться ими, он считал, что командир обязан так себя вести, чтобы иметь право отдать любой приказ подчиненным. Вся его жизнь, весь он целиком принадлежит бригаде, и ничто личное нс должно отличать его от любого бойца.
Ольга Петровна ворвалась в его суровый климат уединения, и он сразу почувствовал себя неловко. Здесь очень многое зависело от ума и такта Ольги Петровны. Кажется, она вовремя догадалась обо всем. При ней сменилось целое поколение командиров в бригаде: Няга, Макаренко, Христофоров, Евстигнеич. Бойцы привыкли к подруге комбрига и ласково называли ее мамашей, но своих обычаев Котовский не менял. Никто не должен видеть, что он чем- то отличается от остальных!
Ольга Петровна понимала, что иным Котовский не может быть, а если он вдруг изменится, то что-то невозвратно потеряет, будет уже не тем командиром, в которого бойцы верят и пойдут за ним в огонь и воду.
Остаться совсем одним, вдвоем, им довелось после контузии Котовского под Горинкой, а также нынешней зимой, в Умани. Это были дни спокойной жизни, время глубокого узнавания друг друга. За немногие дни, выпавшие на передышку от походной жизни, Григорий Иванович успел прочувствовать, как много значит для усталого человека тихий свет лампы над столом, застланным чистой скатертью, женщина в шали, наброшенной на плечи, уроненный клубок, поднять который и подать — ни с чем не сравнимое счастье мира и покоя. Глядя на милую причесанную голову жены, склоненную над рукоделием, Григорий Иванович испытывал невыразимую нежность, хотелось что-нибудь сделать для нее — услужить, — хотя бы помешать сахар в ее чашке ложечкой: в это время Ольга Петровна, поправляя шаль, поднимала на него глаза, он спохватывался, чуть краснел; едва заметная улыбка трогала губы Ольги Петровны, она снова наклоняла голову. Сдержанность Котовского в чувствах стала чертой его характера и создавала ему репутацию человека суховатого, способного лишь на деловые разговоры, в то время как он постоянно испытывал потребность сказать своим бойцам самые-самые слова, а принуждал себя к суровости, отлично понимая, что, выделяя кого-нибудь одного, он обделяет всех остальных.
Кто поверил бы, что на глаза сурового комбрига способны навернуться слезы, но Ольга Петровна сама была свидетельницей этого, когда не стало старого артиллериста Евстигнеича или когда смерть вырвала Иллариона Нягу, Макаренко, Христофорова. Каждая потеря друзей-соратников уносила какую-то частицу его самого, он словно становился старше, сознавая, что все недожитое и не сделанное боевыми друзьями теперь ложится на него.
В Умани его пояс с маузером и шашка недолго висели на степе. Григорий Иванович протестовал против желания жены поехать с ним в Тамбовскую губернию, но Ольга Петровна, когда это было нужно, умела быть настойчивой и непреклонной. Отдавала ли она себе отчет, что эта война хоть и не настоящая, но все же война? И здесь так же, как и прежде, эскадроны развертывались в лаву, а навстречу им смертельным веером лупили вражеские пулеметы.
К счастью, никакой войны ей видеть не пришлось. Однако именно в ее теперешнем положении он был ей нужен более, чем когда-либо раньше (так ждали они оба своего ребенка!), и в то же время именно сейчас он не должен был допускать ничего личного, потому, во-первых, что человек, к которому он направлялся, молодой командующий Михаил Николаевич Тухачевский, недавно пережил горе, потеряв жену, следовательно, перед ним Котовский, побывав у Ольги Петровны в больнице, выглядел бы счастливцем, баловнем судьбы, а, во-вторых, сломайся он сейчас, скажи шоферу поворотить в больницу, он покривил бы натурой, а этот надлом в душе останется надолго и обязательно скажется в его командирском отношении к бойцам: разве он сможет быть непреклонным с ними, если дал самому себе поблажку?
Нет, на войне как на войне!
И он не проронил ни слова, пока автомобиль не остановился перед невысоким особняком, в котором помещался штаб войск губернии.
По тускло освещенным коридорам деловито сновали аккуратные военные с озабоченными лицами. Они вежливо сторонились, пропуская коренастую фигуру комбрига, и снова устремлялись вперед своей характерной штабной пробежкой. В грузном ступанье комбрига угадывался истинный кавалерист и старый каторжник. Штаб-трубач Колька, пытаясь перенять походку Котовского, раскачивание усвоил, но остальное ему не удавалось: для этого нужна была многолетняя кандальная выучка.
Прежде чем пройти к командующему, Григорий Иванович завернул в кабинет начштаба Какурина. Котовского встретил седой человек в форменном кителе. Все в нем: одежда, прическа, манера держать себя — выдавало кадрового военного. Николай Евгеньевич Какурин был полковником старой армии. Григорий Иванович знал его по Западному фронту, когда кавалерийская бригада гнала петлюровцев на Волочиск и Проскуров.
Они были почти одногодки, командир бригады и начальник штаба войск, но у одного за плечами сложная жизнь с тюрьмами и побегами, с камерой смертника, у другого — размеренная служба генштабиста с неуклонным продвижением вверх, к самым большим чинам. Одно лишь делало их сейчас похожими — военная форма, и Григорий Иванович, едва вошел в спокойный, тихий кабинет, сразу же отметил это, — военная форма не терпит расхлябанности и заставляет человека быть четким как в разговоре, так и в поступках.
Большой стол начальника штаба войск завален бумагами. На маленьком столике сбоку стояло несколько телефонных аппаратов.
Перед приходом комбрига Какурин держал в руках свежий помер газеты «Красный кавалерист». Он прочитывал каждую заметку и с удовольствием покачивал головой.
Раньше таких газет в русской армии не было, не полагалось. И зря, между прочим… Николай Евгеньевич принадлежал к людям, которые всю свою жизнь посвятили войне и вооруженным силам родины и с беспокойством наблюдали, как разруха проникает и в армию. Их не обманул показной энтузиазм начала большой мировой войны.
Война началась пятнами приказов на заборах, кутерьмой на улицах и в театрах, хвастовством и громкими словами о патриотизме. Но за спиною армии находилась издерганная страна, сырой ветер прочесывал убогие деревеньки: натыканные как попало избы, бурый дым валил на закисающий снег, собаки поднимали морды, нюхали воздух и выли от неизвестной тоски.
Скоро весь энтузиазм износился, стал ненужным и смешным, и хоть многое еще шло как будто по-старому, но страна зудела и беспокойно ворочалась. Армия еще спала, ела, ходила в атаки, однако те, кто мог наблюдать и чувствовать, ощущали приближение больших перемен. Армия начинала обрастать бородами и вшиветь, солдат уже подпирался винтовкой, как палкой. Мало-помалу эти люди в грязных, простреленных шинелях оставляли опостылевшие окопы, появлялись в трамваях и на бульварах, скапливались на вокзалах.
Немногие из окружения Какурина, умевшие думать и анализировать, искали выход из положения, толковали о спасении, о возрождении. Им не верилось, что армия, корнями уходившая в славные века, превращается в толпу озлобленных, вшивых и бородатых людей. Найдутся, должны найтись здоровые силы! Но где они, кто они, когда объявятся?.. Кадровые военные, привыкшие всю жизнь иметь дело с четкими исполнительными шеренгами, скованными дисциплиной, они опустили руки перед ордой зловонного мужичья с винтовками. Точный механизм армии развалился окончательно, армии не стало, а чтобы управиться с толпой вооруженных людей, из которых лишь каждый в отдельности походил на солдата, требовались совсем иные люди, по крайней мере понимающие их, близкие к ним. Из старых кадровых военных для такой цели не годился ни один.