Страница 1 из 15
Лариса Черкашина
Наталия Гончарова. Счастливый брак
Евгении Черкашиной, моей маме,
в жизни которой была великая любовь
Любовь и смерть
Как легко вызвать из небытия голоса тех, кому Бог судил стать свидетелями тех горьких январских дней 1837-го, последних в жизни Пушкина.
Вот они, великие очевидцы.
Князь Петр Вяземский:
«Это были душу раздирающие два дня; Пушкин страдал ужасно, он переносил страдания мужественно, спокойно и самоотверженно и высказывал только одно беспокойство, как бы не испугать жены. «Бедная жена, бедная жена!» – восклицал он, когда мучения заставляли его невольно кричать…»
Софья Карамзина:
«Приехав домой, он увидел жену и сказал ей: «Как я рад, что еще вижу тебя и могу обнять! Что бы ни случилось, ты ни в чем не виновата и не должна себя упрекать, моя милая!»
Василий Жуковский:
«Княгиня была с женою (Наталией Николаевной), которой состояние было невыразимо; как привидение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал ее умирающий муж; он не мог ее видеть (он лежал на диване лицом от окон к двери); но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел, чтобы она могла приметить его страдания, кои с удивительным мужеством пересиливал, и всякий раз, когда она входила или только останавливалась у дверей, он чувствовал ее присутствие. Жена здесь, говорил он. Отведите ее. Что делает жена? спросил он однажды у Спасского. Она, бедная, безвинно терпит! в свете ее заедят».
Владимир Даль:
«Кто у жены моей?» – спросил он между прочим. Я отвечал: много добрых людей принимают в тебе участие – зала и передняя полны, с утра до ночи». «Ну, спасибо, – отвечал он, – однако же, поди, скажи жене, что все слава Богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят!»
Александр Тургенев:
«Ночью он кричал ужасно; почти упал на пол в конвульсии страдания. Благое провидение в эти самые минуты послало сон жене; она не слыхала криков; последний крик разбудил ее, но ей сказали, что это было на улице…»
Княгиня Екатерина Мещерская:
«Между приступами своих ужасных страданий он звал ее, ласкал, утешал. Он говорил, что она невиновна в его смерти и что никогда ни на минуту он не лишал ее своего доверия и любви».
Пушкин – доктору Спасскому:
«Не давайте излишних надежд жене, не скрывайте от нее, в чем дело… Она должна все знать».
Александр Тургенев:
«Опять призывал жену, но ее не пустили; ибо после того, как он сказал ей: «Arndt ma condane je suis blesse mortellement» («Арендт сказал мне мой приговор, я ранен смертельно» – фр.), она в нервическом страдании лежит в молитве перед образами».
Предсмертная просьба Александра Сергеевича – ему захотелось моченой морошки:
«Позовите жену, пусть она меня покормит».
Владимир Даль:
«Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья смертного одра, поднесла ему ложечку, другую – и приникла лицом к челу отходящего мужа. Пушкин погладил ее по голове и сказал: «Ну, ну, ничего, слава Богу, все хорошо!»
Князь Петр Вяземский:
«Спокойное выражение лица его и твердость голоса обманули бедную жену; она вышла как просиявшая от радости лицом. Вот увидите – сказала она доктору Спасскому, – он будет жив, он не умрет».
Среди звучавших в те дни в доме на Мойке голосов различим и ее голос.
Александр Тургенев:
«Жена подле него, он беспрестанно берет ее за руку… Жена – сила любви дает ей веру – когда уже нет надежды! Она повторяет ему: Tu vivras! (Ты будешь жить! – фр.)»
Три дня, самых тяжелых в ее жизни. Как ей хотелось, верно, изменить их ход, совсем недавнее время…. Кто может оценить глубину ее страданий? Нравственные мучения едва ли легче физических, а порой и вовсе – нестерпимей. Такой своей Наташи Пушкин еще не знал.
Три январских дня. Накал всех ее чувств. Веру сменяет уныние, отчаяние – надежду.
Пушкин – жене:
«Ступай в деревню, носи по мне траур два года и потом выходи замуж, но за человека порядочного».
Его духовное завещание жене – хрестоматийно знакомое – не есть ли высшее проявление любви?! На смертном одре – о ней. В таких муках, когда и помыслить о чем-то другом, кроме поглотившей все чувства боли, страдать душой за будущность жены?! Не ожесточиться против нее сердцем.
Любовь, неподвластная разуму…
Княгиня Вера Вяземская:
«Я подошла к Натали, которую нашла как бы в безумии.
– Пушкин умер?
Я молчала.
– Скажите, скажите правду! Умер ли Пушкин? Все ли кончено?
Я поникла головой в знак согласия. С ней сделались самые страшные конвульсии; она закрыла глаза, призывала своего мужа, говорила с ним громко; говорила, что он жив, потом кричала: «Бедный Пушкин! Бедный Пушкин! Это жестоко! Это ужасно! Нет, нет! Это не может быть правдой! Я пойду посмотреть на него!» Тогда ничто не могло ее удержать.
Она побежала к нему, бросилась на колени, то склоняясь лбом к оледеневшему лбу мужа, то к его груди, называла его самыми нежными именами, просила у него прощения, трясла его, чтобы получить от него ответ».
Константин Данзас:
«Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Увидев умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:
– Пушкин, Пушкин, ты жив?!
Картина была разрывающая душу…»
Александр Тургенев:
«Она рыдает, рвется, но и плачет… Жена все не верит, что он умер; все не верит».
Ровно в 14.45 пополудни 29 января 1837 года Наталия Пушкина стала вдовой. Именно с этого времени, с замерших на часах стрелок, начался отсчет вдовства, вместившего семь лет ее жизни.
Княгиня Екатерина Долгорукова:
«По смерти Пушкина у жены его несколько дней не прекращались конвульсии, так что расшатались все зубы, кои были очень хороши и ровны».
Княгиня Вера Вяземская:
«…Конвульсии гибкой станом женщины были таковы, что ноги ее доходили до головы. Судороги в ногах долго продолжались у нее и после…»
Графиня Долли Фикельмон:
«Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и глубокое отчаяние».
И в том страшном горе нашла в себе силы: настояла, чтобы мужа похоронили во фраке, а не в придворном мундире – «шутовском наряде», который так раздражал его при жизни.
Александр Тургенев:
«…Пушкина положили не в камер-юнкерском мундире, а во фраке: это было по желанию вдовы, которая знала, что он не любил мундира; между тем государь сказал: «Верно это Тургенев или князь Вяземский присоветовали».
Нет, то было ее волей. Она не забыла давней и казавшейся прежде столь несбыточной тревоги мужа: