Страница 26 из 33
Вот, например, о деньгах, когда его спросили, Борисов сказал:
– Мы все не прочь получать побольше. Вопрос только, каким путем этого добиваться. Дайте мне три тысячи в месяц и пошлите пивом торговать – не пойду. И никто из вас не пойдет.
– И Морозов не пойдет, – вставил Саша Заславский.
– …Кроме хороших костюмов и прочего, у нас есть потребность в интересной работе. Мы мечтаем о коммунизме, мы хотим учиться, технику двигать вперед. Возможно, Морозов в пивной ларек не пойдет, но ремонт – это тоже вроде пивного ларька. Ремонтировать проще и денежней.
Ребята сидели в пальто, красные, потные. Они думали, что собираются на минутку, и не заметили, как заговорились до вечера.
– Вообще бы его следовало исключить из комсомола, – сказал Ванюшкин. – С другой стороны, это позор для организации. Райком не утвердит. Скажут: воспитывать надо, не исключать.
– А что, мы не в силах перевоспитать? – самонадеянно сказала Вера Сорокина.
Ребята замахали на нее руками.
– Он сам кого хочешь перевоспитает.
– Скажет: «А-а-а, здрасте, начинаются ЦУ», – передразнил Ванюшкин, не раз без успеха принимавшийся за Морозова.
– Какие ЦУ? – не понял Борисов.
– Ценные указания.
– Да, бывает, одним ЦУ человека не проймешь, – улыбнулся Борисов.
Саша вскочил, стукнул кулаком по столу, полное, добродушное лицо его вытянулось.
– Вот так всегда. Дипломатия! Если уж на честность говорить, так давайте до конца. Думаете, нам неизвестно, Сергей Сергеевич, Морозов даже пьяным на работу являлся, и ему взыскания не дали. Майя Константиновна считала, что у нас и так много нарушений, что премии могут лишить и знамя не дадут…
– Правильно считала! – вставила Сорокина.
– А нам это боком выходит. Разве после этого мы можем воспитывать? Меня бы выгнали, если бы я пьяным пришел, да и любого из нас. Факт. А его нет. Закон-то для всех одинаков? А мы маневрируем. И все видят. По оглобле стегаем, а не по лошади…
Борисов вздохнул. Дело не в Морозове. Все сводить к Морозову неумно.
Он задумался, почесал затылок, как бы сомневаясь, можно ли делиться какой-то тайной.
– Чувствуете ли вы, друзья, у нас, не где-то там, а у нас, здесь, разворачивается нешуточная борьба. («Черт его знает, правильно ли я поворачиваю?» – подумалось Борисову.) У нас начинается борьба с консерваторами. На нашей стороне пока еще сил недостаточно. Противники у нас есть посильнее, чем Морозов. Тут будет война серьезная. И кое-чем пожертвовать придется. Нам надо убедить, завоевать всю нашу молодежь. Во-первых, начнем с учебы…
Борьба! Это слово манило и звало вперед. Выходит, можно бороться и здесь, в этих до скуки привычных закопченных стенах лаборатории; и здесь есть опасности, есть враги…
– Бороться, а за что бороться – толком неизвестно, – заметил Ванюшкин. – Ребята в мастерских еще меньше нашего в курсе.
Решили просить Лобанова выступить на комсомольском собрании с докладом о задачах лаборатории.
Накануне собрания Лобанов показал Борисову добросовестно составленный конспект доклада.
– Ну что ж, все правильно, – разочарованно сказал Борисов.
Признаться, Андрей готовился к докладу без особого интереса, поручили – придется делать, тем не менее равнодушный отзыв Борисова задел его самолюбие.
– Да просто скучновато, – признался Борисов в ответ на расспросы Андрея. – Цитаты, цифры, все на месте, а что толку? Вот мне ты свой локатор не так подавал. И для них тебе не доклад делать, а лучше бы рассказать, почему ты пошел учиться, чем тебя наука вдохновила…
После комсомольского бюро Борисова воодушевила идея поэтизации будничного труда. Суметь показать борьбу, опасности, зажечь ребят возможностью настоящих подвигов вот здесь, в лаборатории. Он спросил у Андрея, читал ли тот «Голубую чашку» Гайдара.
– Я недавно ее своим ребятишкам читал. Ах да, ты же холостяк! Так вот, отправился один человек с маленькой дочкой в путешествие, а весь-то их путь тянулся метров триста от дачи. И вдруг на этом пути оказались встречи и приключения, опасности, сражения, чудеса, как будто попали они в незнакомую страну. Они сумели увидеть мир другими глазами…
– Чепуха, – сказал Андрей, – при чем тут Гайдар? – И обиженно забрал свои листки.
Он попросил у Ванюшкина список комсомольцев. Большинство ребят окончили семилетку или ремесленное, кое-кто – техникум. В графе «где учится» почти у каждого что-нибудь да было написано. Один занимался в школе взрослых, другой – в кружке мотоциклистов или в яхт-клубе, а против фамилии Цветковой значилось – учится в школе кройки и шитья. Ну, чем можно заинтересовать такую девицу? Как увлечь одним общим делом ребят, у которых столь разные вкусы?
Показать бы им, сколько красоты в будничной, но настоящей лабораторной работе, какой требует она фантазии, силы воли, какие здесь возможности. Чтобы стать творцом, вовсе не обязательно быть инженером. Можно остаться простым лаборантом, монтажником и чувствовать себя воином того же отряда, где воевали Фарадей, Яблочков, Кржижановский. Воодушевить молодежь азартом исканий, чтобы она нашла здесь, в стенах лаборатории, свое призвание…
Задача была трудная. И, как всегда, трудность раззадорила Андрея.
Это было его первое выступление в лаборатории. Многие инженеры, стеснительно посмеиваясь, просили у Ванюшкина разрешения присутствовать на комсомольском собрании.
Андрей долго думал – с чего начать?
И он начал с того, как много лет назад в плохо протопленном, освещенном одной настольной лампой кабинете Кремля собирались по вечерам приглашенные Лениным электрики обсуждать план электрификации России. Он заставлял их прикидывать, сколько потребуется на первых порах материалов – провода, изоляторов, столбов, обсуждал проблему гидроторфа. «Нам нужны специалисты с „загадом“», – говорил он, умеющий сам, как никто, работать, опережая время.
Отойдя от истыканной флажками карты фронтов, он склонялся над другой картой страны. Там, где еще стояли войска Юденича и Деникина, рассыпались коричневые, синие, зеленые кружки будущих электростанций.
Чтобы типография могла отпечатать план ГОЭЛРО, пришлось выключить свет даже в правительственных зданиях Москвы – такова была в 1920 году мощность московских электростанций. Этот план вместе с мандатом вручали каждому из делегатов Восьмого съезда Советов. На сцене Большого театра вспыхнули лампочки электрифицированной карты плана великих работ. Голодная, нищая юность советской энергетики зажгла в тот декабрьский вечер созвездия будущего Волховстроя, Шатуры, Днепрогэса, Свири.
Это была та вершина, с которой можно было обозреть прошлое и будущее электричества. Короткая, но бурная история электротехники была насыщена драматической борьбой, полной подвигов беспримерной нравственной силы. Маркс говорил, что электричество – более опасный враг старого строя, чем все заговоры Бланки. Оно началось с компаса, указывающего моряку верный путь, оно стало одним из двух слагаемых ленинской формулы коммунизма.
Оно имело своих героев, своих предателей, отступников, свои жертвы. Первым в этой битве пал сподвижник Ломоносова Рихман. Его убило молнией при изучении грозы…
То, что рассказывал Андрей, не было связной историей электричества. Его интересовали те люди, чьими трудами выявлялись могущественные свойства электричества – самой совершенной энергии, самой гибкой, способной перевоплощаться, копить и сохранять свою силу, передаваться на тысячи километров, светить, греть, плавить металлы, резать, вертеть, взрывать, говорить, разлагать вещества…
В жизни одного поколения электротехника, начав с забавы, стала хозяином века. В год, когда родился Ленин, в мире не горела еще ни одна электрическая лампочка. Восемьсот фонарщиков выходили в сумерки на петербургские улицы зажигать газовые фонари. А еще через несколько лет «русский свет» уже пылал на набережных Темзы, на бульварах Парижа и Берлина. Для тех, кто творил его во мраке царской России, для Яблочкова, Лодыгина, для сотен забытых мастеров талантливого народа свет был не только источником лучистой энергии. Недаром в русском языке слово «свет» звучит как «истина», «счастье», «свобода», как символ любимого существа – это земля, вселенная, это, наконец, люди.