Двуявь

Серёга, Андрей и Юра обошли площадь по периметру. Миновали шашлычную, где мангал дымился прямо на улице, вызывая слюнотечение у всех прохожих; оставили позади зардевшийся цветочный киоск, потом лоток с газетами и журналами ('Правда', вопреки расхожему анекдоту, была). С плаката в торце ближайшего дома недобро щурился Ленин в кепке, проверяя, как город готовится к великому юбилею, до которого осталась неделя.

Капсула в ухе ожила снова, принимая звонок.

- Алло.

- Юрий Дмитриевич? - спросил женский голос с обвинительной интонацией. - Вас беспокоят из ректората.

- Слушаю вас, - он слегка напрягся.

- Ждём вас к половине девятого.

- Простите, а что случилось?

- Вам всё объяснят на месте. Не опаздывайте, пожалуйста. Ваш преподаватель предупреждён, поднимайтесь сразу к нам.

- Понял.

Юра, отключив связь, подумал, что утро начинается бодро. Динамично, как принято сейчас говорить. Сначала глюки, потом привет от начальства - не каждый может похвастаться.

- Чего там? - спросил Андрей. - С кем ты так официально?

- К декану вызывают. То есть, тьфу, не к декану даже, а сразу к ректору.

- Серьёзно? И по какому поводу?

- Без понятия. Мне не докладывали.

- А вам, товарищ Самохин, и не должны ничего докладывать. Ваша комсомольская совесть должна вам подсказать сей же час, чем вы провинились перед партией и народом. Да, подсказать, чтобы открыть дорогу к раскаянию. И помочь вам наложить на себя добровольную... э-э-э...

- ...епитимью, - подсказал Серёга с готовностью.

- Вот именно, эту самую. Благодарю, коллега.

- Юмористы, блин. 'Крокодил' от зависти обрыдается.

Приятели свернули на улицу, ведущую к универу, и Юре почудилось, что он попал на праздничную открытку. Или в фотоальбом, призванный продемонстрировать миру, как ярко живётся в Стране Советов.

Синело небо, на фасадах алели флаги, вдоль дороги застыли жёлтые тополя, а между ними текла людская река, и блестели на солнце разноцветные куртки - малиновые, карминные, канареечные, горчичные, пурпурные, оливковые, фисташковые, хвойно-зелёные, мандариновые, янтарные. Оттенка старинной меди, морской волны и влюблённой жабы. Октябрь, сытый и по-южному щедрый, в свой предпоследний день расплёскивал краски, чтобы уйти в историю налегке.

- Ладно, Юрец, - сказал Серёга, когда они поднялись на крыльцо, - расскажешь потом, чего от тебя хотели.

- Ага. Увидимся.

Лавируя между группами галдящих студентов, Юра пересёк вестибюль по диагонали. Краем уха выхватывал обрывки разговоров и сплетен:

- ...да он вообще опух, за три прогула к зачёту не допускает...

- ...классно, скажи? Хоть бы на демонстрации такая погода...

- ...акустика там - отстой...

- ...перигелий - два на десять в восьмой степени...

- ...планшет разбил, прикинь? Жалко, сил нет...

- ...тридцать второй съезд - это двенадцатый год, не путай...

- ...сядет на первый ряд, сиськи вывалит и смотрит на него, как овечка...

- ...нет, если через Луну - всё равно дешевле...

- ...инфракрасный спектрометр, как на 'Спитцере'...

На четвёртом этаже административного корпуса было пыльно, благостно и пустынно. Юра остановился перед дубовой дверью, чувствуя холодок в груди; глянул на часы - ровно восемь-тридцать. И в ту же секунду грянул звонок на первую пару.

- Можно?

Пожилая секретарша со взглядом питбультерьера оторвалась от монитора:

- Вы Самохин?

- Да.

- Проходите.

Бархатные шторы в приёмной были задёрнуты, отсекая заоконное многоцветье. Напротив секретарского стола висела картина - Лермонтов в бурке на фоне ещё не изувеченной Змей-горы. В углу торчал макет жилого венерианского модуля, похожий на скороварку. Других деталей Юра разглядеть не успел, поскольку уже упёрся в дверь кабинета. Коротко стукнул и переступил порог.

В кабинете пахло табачным дымом. Два стола были составлены буквой 'т'. Ректор кивнул Юре, приглашая садиться, и раздавил в пепельнице окурок. Глава университета напоминал стареющего бухгалтера - неброский серый костюм, редкие волосы, очки в роговой оправе. Вполоборота к нему сидел ещё один товарищ в костюме - плотный, скуластый, темноволосый.

- Вы, очевидно, гадаете, Юрий Дмитриевич, зачем мы вас пригласили.

Юра счёл вопрос риторическим и молча кивнул.

- Я объясню, - пообещал ректор. - Только сначала дождёмся...

В дверь постучали.

- А, уже дождались. Прошу.

Юра с трудом удержался, чтобы не протереть глаза, потому что в кабинет шагнула та самая незнакомка из электрички - остановилась у входа, обвела глазами собравшихся и робко сказала:

- Здравствуйте.

- Доброе утро, садитесь, пожалуйста. Приступим.

Девчонка заняла стул по соседству с Юрой; пальтишко она сняла и аккуратно пристроила на коленях. Ректор покосился на неё, потом на сигаретную пачку, но так и не закурил. Вздохнул и сказал:

- Итак, товарищ Меньшова и товарищ Самохин. Вы у нас первокурсники. Учитесь, соответственно, на филфаке и на историческом. Исправно посещаете лекции. Вступительные экзамены летом сдали уверенно. Не то чтобы с блеском, но приёмную комиссию убедили. Напомните, Юрий, на какую тему у вас было сочинение?

- Мотив страданий в творчестве Некрасова, - нехотя сказал Юра.

- А, ну как же, как же. 'Ямою грудь, что на заступ старательно изо дня в день налегала весь век...' И прочее в том же духе. А у вас, если не ошибаюсь, по Островскому? Который Александр Николаевич?

- Да, - потупилась товарищ Меньшова. - Патриархальный мир в его пьесах.

- И оба вы представили грамотные, чугунно-безупречные тексты о язвах и пороках страны, стенающей под гнетом самодержавия. К которым (к текстам, я имею в виду, а не к язвам) не придерёшься, даже если очень захочешь. Зато осенью, когда началась рутина, и можно было слегка расслабиться, в ваших ответах начали появляться несколько иные мотивы. Вы, Самохин, написали мини-эссе о переломной точке в послевоенном развитии...

- Преподаватель нам дал задание - сказал, хочет выяснить спектр интересов аудитории. Просил, чтобы сами выбрали тему и не сдерживали фантазию.

- Однако ваши сокурсники, в большинстве своём, фантазию всё-таки придержали. Вы же выдали довольно... гм... своеобразный опус.

- Чисто умозрительная конструкция, - угрюмо заметил Юра, кляня себя за то сентябрьское ребячество. - Я знаю, история не имеет сослагательного наклонения, всё решают законы общественного развития. Но некий элемент неопределённости всё равно остаётся...

- Поясните вашу мысль, если можно, - вмешался в разговор скуластый брюнет, до этой минуты сидевший молча.

- Ах да, - сказал ректор, - я не представил, прошу прощения. Это товарищ Фархутдинов. Из Комитета.

Судя по интонации, имелся в виду отнюдь не комитет кинематографии. И даже не комитет комсомола. 'Приплыли', - обречённо подумал Юра. Видимо, эта мысль отразилась у него на лице, потому что товарищ Фархутдинов сказал:

- Ну-ну, профессор, не стоит пугать ребят. Вам же, Юрий, дам пояснение относительно целей и подоплёки нашего разговора. На календаре, как вы могли убедиться, давно не тридцать седьмой год. И вообще не двадцатый век. Если преподаватель на лекции просит вас проявить фантазию, то это - не коварная провокация для выявления троцкистов и диссидентов, а учебный процесс. Впрочем, вы и сами наверняка это понимаете - иначе просто отписались бы, как в сочинении по Некрасову. Вот и мой нынешний интерес достаточно специфичен, но никак не являет собой попытку уличить вас в крамоле. Я доходчиво выражаюсь?

- Вполне, - согласился Юра, чтобы не выглядеть идиотом, хотя сентенции комитетчика запутали его окончательно.

- Замечательно. Тогда вернусь к своему вопросу - насчёт элемента неопределённости, влияющего на историческое развитие.

- Ну, я там писал о появлении 'антиграва'...

Ректор, который раньше заведовал кафедрой на мехмате, при этих словах поморщился. Юра почувствовал, что краснеет, и поспешил добавить: