Свирель на ветру

Под сводами здания, как под сводами бытия, копошилось множество народу. Люди жевали пищу, теребили вещички, читали по печатному и писаному, озирались, кашляли, неожиданно срывались с мест и неслись, спали врастяжку, один даже очки, иронически улыбаясь, протирал, а еще одна, женщина, в себя ушла, задумалась или загляделась на что-то воображаемое, с блаженным выражением лица в так называемой позе лотоса минут пятнадцать просидела, покуда к ней милиционер не подошел и по радиопередатчику про свое местонахождение дежурному громко не доложил. Женщина сразу очнулась и бутылочку с местной минеральной водой принялась откупоривать.

Никогда еще мозг, безотказно служивший мне более четверти века, не работал столь лихорадочно в одном-единственном направлении: где, где раздобыть хотя бы немного денег? Немного, но и немало… Чтобы на билет до Москвы хватило. Вот вопрос!

Телеграфировать просьбу родным самолюбие не позволяло. Оно у меня за дальневосточные месяцы не только не выцвело, но сделалось как бы еще капризнее, ранимее. И то: мужчина в апогее сил клянчит сотенку. И откуда весть подает? Добро бы из какой-нибудь Алупки виноградной. С острова Сахалина! Где, по слухам, денег этих… рыбы не клюют.

Очутись в моем положении, скажем, музыкант — куда бы он устремился? В ресторан или филармонию. Туда, где есть инструмент, на котором он мог бы сыграть что-нибудь жизнерадостное. Не по вагонам же тащиться, играя… на нервах? Сшибая гривенники? Любая профессия в любом населенном пункте предусматривает некий спеццентр, средоточение, узелок, куда время от времени сходятся представители того или иного «профиля»: врач, окажись он в моем положении, двинул бы в райздравотдел. Учитель — в районо. Пенсионер — в райсобес. Шофер… Ну, что касается шофера — необязательно ему в управление транспортом топать. Шофер — он руку профессиональным жестом поднимет, себе подобного остановит. Потолкуют они секунду на шоферском языке, и смотришь — оба два в теплой кабине дальше поехали. Хотя бы и до Москвы.

А куда журналисту податься? Который не только с коллективом не сработался, но и с женщиной общего языка не нашел. В редакцию местной газеты? Так-то оно так… Но слишком наивно. Когда тебе под тридцать, а в характере у тебя нерастраченный запас честолюбия, а в портфеле плащ-болонья вместо мускулистого, боевитого очерка на тему из жизни обитателей данного региона… конечно же, выход из такого положения найти не запрещается. Можно, к примеру, за пять копеек получить в справочном киоске адресные данные обо всех проживающих в городе Иванах Иванычах Ивановых. И взять у них интервью. Как это сделал на очередном распутье кочующий московский журналист N. В городке, где он тогда бедствовал проездом, нашлось целых четыре Ивана Иваныча Иванова. Из них один — Герой Соцтруда, один — ветеран войны, двое остальных — просто граждане. Да и что значит — «просто»? Один — коллекционер, старинные литые утюги собирал. Другой — трезвенник. Вина не употреблял. Во всяком случае, материал о четырех полных тезках, как говорится, с руками у N оторвали, отстегнув ему предварительно аванс из редакционной кассы. Затем очерк в столице перепечатали, сценарий по нему слепили, фильм экраны полмира обошел… Короче — повезло человеку по имени N. Сопутствовала ему в жизни удача. И… пять копеек в кармане имелись — на горсправку.

У меня же к моменту возникновения вокзальной растерянности все копеечки из той, заработанной носильщицким трудом, трешки были уже проедены, прогулены. Идти в редакцию газеты с протянутой рукой — гордыня не позволяла. Вот я и размышлял… мучительно, словно над ускользающей рифмой бился, — в направлении добычи деньжат. Кумекал, сидя на диване в темном углу зала ожиданий. В ногах у какого-то спящего гражданина. Прикидывал возможности.

Если у человека отнять все, включая исподнее, а также душу, но оставить на руке часы, он, сам того не замечая, будет все чаще и чаще посматривать на эти часы, потому как на часы надлежит именно посматривать. Голодный и холодный, он не на хлеб, в чужой руке зажатый, воззрится, не на шубу-дубленку, начиненную райским климатом, но — все на те же часы дурацкие, якобы контролирующие время, а на самом деле не имеющие с ним ничего общего: часы это часы, коробочка металлическая с потрохами, тогда как время это время, то есть нечто сверхъестественное, поэтическое, ни пальцами, ни глазами, ни языком с ушами не ощутимое. Разве что — сердцем… Воображением. Любовью к жизни. Ненавистью к смерти.

Так и я, оставшись на бобах, ежеминутно вспоминал о своем безденежье, будто на часы посматривал. Но безденежье все же не часы, которые, на худой конец, можно загнать по дешевке и на вырученную монетку обрести пирожок. С повидлом.

Но, подобно съеденному пирожку, безденежье вселяет в нас энергию, а именно — побуждает к действиям. Для начала решил я обследовать содержимое портфеля, того самого, сопутствующего мне в скитаниях по безлюбью. Предмет номер один: электробритва «Харьков». С плавающим стригущим устройством. В футляре. Извлекаю и на ладони держу, как бы взвешивая.

— Штепсель в туалете, — поясняет спящий возле меня человек. — Иди побрейся, — предлагает простуженным, осипшим голосом путешественник. — Покараулю твой портфель.

— Спасибо, не надо, — отвечаю спящему. — Решил до Москвы не бриться.

— Родные не узнают. А приборчик, что же… продаешь?

— Скорей всего — нет. Впрочем, как знать… Вообще-то я эксперимент провожу. На выживание. Под кодовым названием «Не имей сто рублей…».

— Имей тысячу — так, что ли? Глупому ясно: сто друзей выгоднее иметь, нежели «стольник». Ну что такое сотенная в наше время? Одного из ста друзей в ресторане угостить — задумаешься. Устарела поговорка. Однако и друзья нынче… по лавкам не валяются. Друга нынче заработать необходимо или — закупить. Если не завоевать. И от ста рублей нынешний друг ни в жисть не откажется. Так что иметь хорошо бы всю поговорку целиком. И рубли, и приятелей. И лучше — больше. Девиз твоего эксперимента не выдерживает критики. А суть эксперимента — в чем она?

— Познать мир. Попутно — себя. Вам скучно? Допрашиваете, а сами зеваете!

— Мне страшно. А скучно было… когда впервые брачными узами себя опутывал. Мне страшно… И боюсь я — чего? Жениться еще раз. Нох айн маль, как говорят в Нюринберге. Стало быть, на выживание рассчитан эксперимент?

— Вот именно. Как без копейки в кармане добраться от берегов Амура до берегов Невы.

— Что ж тут такого… И прежде добирались, выживали, — обнадежил меня лежачий хрипун, наверняка не простуженный, а просто пропившийся до потери голоса. — Беглые каторжники сахалинские, к примеру… Да мало ли землепроходцев. Тут главное условие — веселости в мозгах не утратить. Восхищения жизненного. Не шелест рублей, а трепет души! — внезапно очистившимся тенором пропел он.

Наконец-то меня догадка прострелила: Купоросов! На лавочке Сергей Фомич Купоросов лежит, выступает, надо мной потешается. Измененным голосом. Самый темный угол в зале ожидания облюбовал, затаился. И несмотря на это — вышел я на него! Без промаха. Как самонаводящаяся торпеда.

— Кого за нос водите, Сергей Фомич? Узнал я вас…

И тут в нашем диалоге пауза происходит. Показавшаяся мне — томительной. На мгновение засомневался я, что передо мной Купоросов; а человек, скрипя расшатанным диваном, поджал ноги, достав из-под головы кожаный пиджак, и нехотя, как бы скрипя собственными суставами, обрел сидячее положение.

— Хорошо, пусть так. Допустим — Фомич. Нехай, как говорят в Жмеринке. А тебя, кирюха, ежели память не изменяет, Витей зовут?

— Веней. Вениамином. Сутки всего лишь не виделись, а вы забыть успели. Виноват, не попрощался там, на пристани. Разобиделись? Только ведь, сами понимаете, два года на материке не был! В глазах поплыло… Огни, машины, толпа!

— Ну и чего хорошего на твоем материке? На острове небось ужинают об эту пору? Есть хочешь? — прервал Купоросов мои оправдания, попутно извлекая из блестящего пиджака, будто из сейфа стального, завернутую в пергамент куриную ногу поджаристую. — Обрабатывай, Вениамин. А приборчик свой побереги. Не желаешь бриться — не брейся. Учти: человек с приборчиком — это уже нечто. Представь себе: пустыня, песок или там снежное безмолвие, равнодушное пространство, а ты — с приборчиком! Машинка у тебя, агрегатец! Дитя мысли… И глядишь, бритва сия для тебя, материалиста современного, выкормыша науки, — целительней любой иконы делается. Припекло, достало, до корешков организма пробрало на ветрах жизненных, а ты извлек приборчик, к сердцу прижал, воздал хвалу эпохе, то бишь себе самому, — и глядь, отпустило. А ежели штепсель или там на батарейках твой аппарат тупейный — тогда и вовсе хорошо: включил и слушаешь музыку его металлическую, упиваешься пением шестеренок. Никакой Бах или там Соловьев-Седой в сравнение не идет. Я оптимист, Венечка. Человек, который смеется. Ешь ногу, не стесняйся. Вторую конечность я уже оформил. Увы, без гарнира. Даже без хлеба.