Страница 6 из 12
Дед жил как русский мелкопоместный дворянин конца XIX века: разводил свиней, окапывал сирень и яблоки, брал мед. У нас была лошадь, Звездочка, я умел ее запрягать. Была телега. Были две коровы, бараны. Уклад жизни был суровый, но добротный, основательный. В людской топилась печь, хозяйничала Маша, наша няня. На Петров день приходили крестьяне, приносили деду в подарок гуся. В ответ выставлялась водка, начинались разговоры про старую, дореволюционную жизнь, когда имением владел Трояновский. С мужиками обычно приходил и председатель колхоза, он тоже был из местных.
…И «Сибириада», и «Дворянское гнездо», и «Дядя Ваня» полны воспоминаний детства. Утром просыпаешься – пахнет медом, кофе и сдобными булками, которые пекла мама. Запах матери. Запах деда – он рано завтракал, пил кофе, к кофе были сдобные булки, сливочное масло и рокфор, хороший рокфор, еще тех, сталинских времен. Запах детства…
На ночь вместе с дедом мы шли в туалет, один я ходить боялся: крапива, солнце заходит, сосны шумят…
Вся фанерная обшивка туалета была исписана автографами – какими автографами! Метнер, Прокофьев, Пастернак, Сергей Городецкий, Охлопков, граф Алексей Алексеевич Игнатьев, Мейерхольд…
Коллекция автографов на фанере сортира росла еще с конца 20-х. Были и рисунки, очень элегантные, без тени похабщины, этому роду настенного творчества свойственной. Были надписи на французском. Метнер написал: «Здесь падают в руины чудеса кухни». Если бы я в те годы понимал, какова истинная цена этой фанеры, я бы ее из стены вырезал, никому ни за что бы не отдал!
…Дед очень ценил Прокофьева. Забавно, но в доме сдержанно относились к Шостаковичу. Казалось бы, сейчас обстоит наоборот: Шостакович возведен на пьедестал, Прокофьева считают конъюнктурщиком. Мне кажется, Прокофьев мировой музыкальной критикой недооценен.
Когда дед писал портрет Прокофьева, тот сочинял «Мимолетности», подходил к роялю, наигрывал куски. Однажды во время такого музицирования дед сказал:
– Сергей Сергеевич, вот тут бы подольше надо, продлить бы еще…
– В том-то и хитрость. Как раз потому, что вам хочется здесь подольше, я и меняю тональность.
Моя старшая сестра, от маминого первого брака, Катенька, тогда была еще совсем маленькая. Однажды, когда дед с Прокофьевым ушли обедать, она подошла к портрету и стала его пачкать – внизу, где могла дотянуться. Дед вернулся, увидел пачкотню, махнул рукой и нарисовал там, где она нагрязнила, сосновые шишки на земле. Этот портрет Прокофьева очень известен, тем более что живописных его портретов крайне немного…
К занятиям внуков и детей в доме относились несерьезно. Серьезным считалось только занятие деда. Нам запрещалось рисовать. Точно так же рисовать запрещалось маме и дяде Мише, когда они были маленькие. Дети часто копируют взрослых, дети художников становятся художниками просто из подражания, ни таланта, ни призвания не имея. Дяде Мише разрешили рисовать только после того, как нашли под его кроватью чемодан рисунков. Сказали: «Если ты, не испугавшись наказания, писал, может, у тебя и есть призвание». Большим художником он не стал, но писал, рисовал и был счастлив.
Своим главным и единственным судьей во всем, что касалось живописи, дед считал бабушку, Ольгу Васильевну. Если она говорила: «Здесь переделать», он переделывал. Ни одного холста не выпускал без ее одобрения. Если она говорила «нет», он мог спокойно взять нож и холст разрезать, выбросить. Чаще в таких случаях он просто перенатягивал его на другую сторону. Бабушкин вердикт был окончательный…
У деда был интересный характер. Он никогда не входил ни с кем в конфликт, обо всем говорил иронически, в первую очередь – о советской власти. Конечно, больной раной было, что у него ни одной его персональной выставки, а у Александра Герасимова – чуть не каждые полгода…
…Только потом я понял, каким редкостным счастьем было жить в этой среде, какой роскошью в те, сталинские годы было сидеть в русском художническом доме, где по вечерам горят свечи и из комнаты в комнату переносят керосиновые лампы, где подается на стол рокфор, кофе со сливками, красное вино, ведутся какие-то непонятные вдохновенные разговоры. Странно было бы, живя в этом мире, не впитать в себя из него что-то важное для будущей жизни, для профессии…»
Сергей Михалков
«…Воспитан я советской страной»
«Я родился в царской России», – написал в предисловии к одной из своих книг Сергей Михалков. «В четыре года я встретил революцию, наблюдал образование СССР, а в 78 лет – развал государства, которому верой и правдой служил всю жизнь». «…Воспитан я советской страной, советской школой, советской средой, советским обществом… То есть я человек той эпохи от начала до конца, человек сталинской эпохи, все это, конечно, отразилось на моей психологии, на моем творчестве».
Он говорит о том, что много пережил, причем «не как свидетель, а как активный участник всех событий», сразу расставляя своими признаниями все точки над «и», как бы говоря: «Вот такой была моя жизнь, вот так я ее прожил. Кто без греха – может бросить в меня камень». Надо сказать, желающие побросаться каменьями, а иногда и комьями грязи тут же нашлись. В 90-е годы сказать что-то в подобном тоне о советской эпохе, а уж тем более о сталинской, отнести себя к ее деятелям и участникам (как будто кто-то из обвинителей к ним не относился!) означало тут же вызвать на себя шквал обвинений, ненависти и клеветы со стороны так называемой «демократической» общественности. Что касается народа, то он, как ему и положено, угрюмо безмолвствовал.
Впрочем, об этом позже. А пока обратимся к началу.
Итак, дворянский сын Сергей Владимирович Михалков родился в 1913 году в Москве в доме № 6 по улице Волхонке, неподалеку от Кремля. Дом не принадлежал отцу Сергея Владимировича. То был доходный дом, которым владел его двоюродный дед, Сергей Владимирович Михалков, а строил его некто Маршак. Не тот, конечно, Маршак и вряд ли родственник, но сочетание фамилий многозначительное…
Няня водила маленького Сережу Михалкова гулять в Александровский сад и к храму Христа Спасителя, его крестным отцом был товарищ министра внутренних дел генерал-лейтенант В.Ф.Джунковский. Все, как и полагается в знатных дворянских семьях. Раннее детство Михалкова прошло в подмосковном имении Назарьево, принадлежавшем знакомым родителей. Поскольку ходить в школу было далеко, начальное образование трое братьев Михалковых получали дома: для этого была приглашена немка-гувернантка Эмма Ивановна Розенберг, заложившая в детей не только основы строжайшей самодисциплины, но и обучившая их немецкому языку на таком уровне, что уже в детстве они могли читать Шиллера и Гете в подлиннике. И даже спустя более полувека Сергей Владимирович Михалков блистательно выступал с докладами на немецком о детской литературе на различных международных форумах.
«…Воспитывали меня, – вспоминает писатель, – в заботе и ласке». Думается, именно эта атмосфера любви, заботы, внимания друг к другу, постоянного труда и помогла ему вырасти здоровым душевно и нравственно, стать таким успешным в жизни человеком, человеком без болезненных комплексов, которые, казалось бы, могли развиться у заикающегося мальчишки. Но откуда оно взялось, заикание? Увы, жизнь, как известно, полна неожиданностей. Однажды няня нечаянно упустила коляску с малышом, коляска покатилась, набирая скорость, и опрокинулась. Маленький Сережа после этого случая стал заикаться.
«Как сам я относился к собственному заиканию? – спрашивает себя Михалков. – Робел ли? Смущался? Старался отмолчаться?
Мне хотелось говорить, и я говорил, и товарищи мои действительно терпеливо ждали, когда я выскажусь до конца. И если кто-то из них пробовал поначалу подшучивать над этой моей бедой, я тотчас перехватывал инициативу и пускал в ход юмор, сам первым смеялся над своей «особенностью». В школе, помню, меня мое заикание не раз выручало. Например, вызывает меня учительница химии, я же не знаю, что отвечать, и начинаю с великим усердием заикаться… Сердобольная женщина ставит мне «удовлетворительно»… Товарищи мои тихо умирают от смеха…»