Страница 9 из 32
Прошел еще некоторый срок, и через общих знакомых до него дошли печальные новости: она родила своего столь тщательно спланированного ребеночка, но тот не прожил и месяца, приговоренный от рождения к смерти каким-то страшным, редчайшим наследственным заболеванием, проявляющимся к тому же не каждый раз и не в каждом поколении, ген которого она скрывала в себе и борьба с которым еще не по силам современной медицине. Ребеночек умер, так и не раскрыв глаза. Она же, по мнению врачей, этой неудачей навсегда исчерпала запасы своего плодородия.
Трудно объяснить, каким почти случайным образом, по каким телефонным и адресным обрывкам, им удалось отыскать друг друга несколько лет спустя.
Они ужинали в ярко освещенном ресторане на правой стороне Арно, ближе к Садам Боболи. Мягко покачивались нейлоновые шнуры дверной занавеси, но беседа не шла. Говорили о пустяках, вроде стойкости генотипа флорентиек, до сих пор схожих лицами и пышностью волос со своими пращурками в залах Уффици. Только после ветчины с дыней, ньокки, телятины, после неизбежных трех четвертей «Кьянти Классико», когда плюгавый официант, наконец, подал блюдо со свежими фруктами, она произнесла, очевидно, заранее заготовленный монолог, раздвигая окружавшее их пустоватое латинское многословие темным, мягким облачком славянской речи.
Она ни о чем не сожалела, потому что если бы то же несчастье случилось с ней дома, она считала бы себя его виновницей, терзалась бы мыслью, что ребеночек родился таким в силу места рождения. Теперь же она была спокойна, зная, что то, что с ней произошло, было предопределено судьбой и ни от кого не зависело. Она и Ардуино уже оправились от удара и теперь готовятся усыновить симпатичного черноглазого мальчугана из приюта, филиппиненка, оставленного матерью. Все документы уже поданы.
Он внимательно посмотрел на нее и увидел, что, несмотря на прошедшие года, ей удалось сохранить неизменным невинное и трогательное выражение лица, а также привычку округлять губы колечком.
«Древние греки, – подумал он, – воздвигали храмы Судьбе, но потом никогда не заходили в них и не приносили в них жертв. Напротив, они старались обойти их стороной».
– Они были неглупы, эти древние греки, – закончил он свою мысль почему-то вслух.
Она удивленно посмотрела на него, стараясь понять, к чему относится его реплика, и вдруг что-то сломалось в ней со слышимым звоном (это, впрочем, был выпавший из руки бокал) и слезы побежали по ее щекам сначала отдельными слезинками, а затем уже сплошным неудержимым потоком.
Либитина
Мальчик стоял перед дверью, сжимая в руках колючий бумажный пакетик. Он стеснялся всего себя, начиная с дурацких форменных штанов из мышастого сукна и кончая перемотанными изолентой в шарнирах очками. Тем крепче он сдавливал в кулаке пакетик – оправдание и залог своего присутствия перед чужой дверью в чужом доме.
Дверь открыла молодая женщина, лет двадцати с небольшим, без особой красоты в скуластом, сероватом из-за отсвета пепельных волос лице, коротковатая телом и плотная икрами. Лишь ее зеленые, красноватые в уголках глаза, подернутые кошачьим третьим веком, излучали влажный, властный и томительный свет.
– Вот это да! – всплеснула она руками. – Я думала, что ты забудешь. Ну, проходи, раззява! – и она выхватила из рук мальчика бумажный пакетик, но, уколовшись, уронила его на пол.
Мальчик наклонился, чтобы поднять пакетик, но она упредила движение, задев мальчика полами халатика и подарив случайно ускользнувшую из-под ткани волну тепла.
– Надо же, вспомнил! – вновь повторила она, разворачивая пакетик, из которого на ее ладонь посыпались крохотными ежиками детки кактусов, агав и бриофилиумов. – Ну, пойдем, посмотрим, что я могу дать твоей мамочке. Обувь сними! – и она выскользнула из прихожей, оставив его снимать в желанном одиночестве ужасные коричневые туфли, стесняясь не замеченной почему-то дома дырки в носке.
Женщина раздернула тюлевые занавески, дав солнцу хлынуть в пыльное кружение воздуха, приподнялась на пальцах и несколько мгновений, но больше, чем нужно, стояла, охваченная этим светом, с широко-широко раскинутыми руками, не отпускаясь от занавесок. Мальчик опять смутился и стал смотреть не на нее, а на подоконник, где в маленьких пластмассовых горшочках щетинились опунции и маммиллярии. Он подошел и начал трогать пальцами цепучие крючковатые колючки. Женщина взяла листок картона и пинцет и начала обрывать детки, болтая при этом в обычной издевательской манере, от которой мальчик окончательно потерялся, задавала ему безответные вопросы о приятелях мальчика, его родителях и о том, как он провел время после окончания лагерной смены.
Этот издевательский голос, эти знакомые насмешки вернули его на месяц назад. Повод для насмешек он всегда предоставлял, поскольку неизменно оказывался самым бестолковым во всех прыгучих развлечениях пионерлагеря, постоянно лишним в шествиях и песнопениях, хилым в соседстве с жизнерадостными даунами, составлявшими костяк отряда. Она делала его мишенью всех ночных бесовств, принимая за страх его смущение, когда он оказывался посреди спальни с перемазанным зубной пастой лицом и тщетно пытался просунуть ногу в зашитую на конце штанину. Заставляла его всегда и везде находиться рядом с собой, чтобы лучше видеть все его огрехи и больнее подначивать, пересказывая эти нелепости немощи другим детям в его присутствии. Когда, проходя мимо вожатской, он слышал за фанерной стеной то ее хрипловатый голос, то похотливый баритончик физинструктора по кличке Морж, и, наконец, хоровой взрыв хохота, он пускался бежать через заросли стрекучей крапивы, полагая, что речь идет снова о нем, и сгорая со стыда.
С той же издевкой дала она ему свой адрес, выразив глубочайшее сомнение в качестве коллекции кактусов его мамы, если брать в качестве образца сына.
Он и не собирался приходить, но имел глупость проболтаться матери о знакомстве, а та, одержимая демоном собирательства, немедленно нарвала ему деток на обмен. Перенесенные терзания и обиды почти запропастились в памяти, но теперь, стоя у окна рядом с их первопричиной, мальчик вспомнил все и понял, как плохо он поступил, переступив порог этой квартиры.
А женщина продолжала обрывать детки, язвила, пару раз ущипнула его пинцетом за волосы, распаленная его подавленным молчанием, потом замолчала сама, прежде чем внезапно провести по его голове ладонью раз и еще раз. Кролик в сердце мальчика дернулся, ударил лапками в грудь. Он не знал, какой новый злой розыгрыш таился за этой лаской, но тайно почувствовал, что он намного должен превзойти все прежние испытания.
Схватив колючие маленькие растеньица, он сказал: «Я домой пойду…», – и двинулся к двери. Но она снова ловко опередила его и, оказавшись первой в прихожей, щелкнула чем-то в замке.
– Будешь сидеть здесь, сколько я захочу, – сказала она уже совсем другим голосом, в котором едкая колючая хрипотца обернулась злой и жадной.
– Зачем? – сказал он, теряя дыхание.
– А затем! – ответила она уже по-прежнему. – Мама же не знает адреса. Захочу, и всю жизнь здесь просидишь.
Он стоял, пытаясь сдержать слезы испуга и ощущая, как все сильнее и сильнее впиваются в ладонь своими острыми зубками и коготками кактусята.
– Ладно, хлюпик, не хлюпай! – пощадила она его ничтожество. – Пока попьем чаю с вареньем, а там решим, что с тобой делать.
Он судорожно пил чай из блюдца, которое тряслось в его руках. Она же ела варенье с ложечки и смотрела на него пристально, видно догадываясь о пугливом кролике там, под старой фланелевой рубашкой.
– Почему ты не ешь варенья, хлюпик? – спросила она и, не дождавшись ответа, макнула в вазочку палец и стала его облизывать. – Смотри, как надо!
Он молчал. Тогда она опустила в вазочку всю кисть руки и медленно поднесла ее к лицу мальчика:
– Оближи!
Он смотрел, как красная вязкая капля спускалась вдоль голубой ветвящейся жилки. Мятые смородиновые ягоды облепили ее запястье, покрыли розовую подушечку под большим пальцем.