Страница 7 из 32
Я живу, как певчая канарейка в большой просторной клетке. Прутья ее не ограничивают мою свободу, но служат просто для того, чтобы не свалиться со стола. Не описать всего, что сделала для меня добрая моя, любящая Ева. Она подкупала служителей моргов и анатомических театров, спешила на места кровавых убийств и катастроф, но все эти безуспешные попытки только повергали ее в большую печаль. В отчаянии она стала искать для меня хотя бы мужское тело, согласная уже на противоестественную любовь, только бы быть рядом со мной, полноценным и стоящим на земле ногами.
Ее ночные слезы не раз чуть-чуть не исторгали из моих губ слова закона, открытого Леонардо, но я не желал вовлекать бедняжку в грех человекоубийства.
Вчера она пришла особенно печальной, не хотела сперва отвечать на мои расспросы, но затем, расплакавшись, призналась, что повстречала на улице Харальда. Гордый шел тот по улице и нес свою голову на плечах какого-то туловища, ранее, видно, принадлежавшего цирковому карлику. Заметив Еву, он пугливо кинулся в темный проулок и скрылся с дьявольским проворством. И вот, сегодня ночью, пока я спал, она ушла, и я вижу, что в комнате не достает большого мясницкого ножа, который обычно лежал на подоконнике. Часы уже пробили полдень, а ее все нет. Если она вернется невредимой и с добычей, я, конечно же, не устою перед соблазном возврата к нормальному человеческому состоянию, перед надеждой осчастливить мою Еву ночами человеческой любви. Слегка изнасиловав свое сознание, я сумею убедить себя, что я более достоин носить свою голову на этих плечах, чем их прежний обладатель. Нет, я не питаю иллюзий, я забуду все пережитое с легкостью…
Но иногда, лежа в постели, согретой ее теплом, я буду просыпаться в холодном поту, вспомнив в ночном кошмаре о тех неприкаянных головах, которые все еще бродят по свету в поисках добычи. Чтобы замолить свой грех перед Господом мне останется лишь одно – унести с собой в могилу секрет изготовления колесницы Леонардо.
Новая лоция
Для тебя, Боальд, эту новую лоцию пишет Хильди.
За Мысом Черных настигли нас ужасные тучи, море открыло китовую пасть и втянуло нас в свои глубины. Во мраке мчались мы, потеряв счет дням, и все умерли от ужаса и потери надежды, кроме меня, от изгнания горького душой и потому безразличного к худшему.
Очутился я в области, где воздух плотен и зрение смущено.
Кто ведает, может, это был сон, но не тот сон, от которого можно проснуться по своей воле.
Сперва понесло меня по морю, где тысяча островов, населенных многими и разными народами. И все они жили не по нашему разумению, но по предначертанному им.
На первом же острове я повстречал людей, которые не говорят и не знают искусства рун. Все свои силы поэтому они тратят на то, чтобы не забыть прожитый ими день. Для этого, встав утром, они начинают повторять все, что делали за день до того, стараясь не упустить и не изменить ни одного движения или жеста. Причем те, кто должен умереть в этот день, занимают места умерших вчера, переходя в их семьи, новорожденных младенцев передают в те дома, где вчера родились дети, и все поступают тем же образом. Но кончается день, и все приходится начинать сначала.
На другом острове солнце всходило по утрам на западе, а все рыбы летали, в то время как птицы забавно плавали, размахивая в воде крыльями. Люди здесь принимали и извергали пищу, непотребно поменяв местами врата жизни. Но именно на этом острове мне хотелось задержаться больше всего и временами он казался мне неотличимым от родного края. Тому виной больные мысли изгнанника.
Еще было там племя, плетущее сети: не слишком крупные, не слишком мелкие, два пальца ячея. К каждой сети привязывают грузила, чтобы она вернулась на землю, – ветры там сильные. Бросают сеть и ловят внизу. Когда же сеть падает, подбирают ее, и перебирают ячеи, и достают из них нечто, чего никто не видит, но они видят, а когда сети, по их мнению, полные, радуются и смеются как дети. Верно и вправду что-то они там находят, Боальд, потому что ничего другого они не добывают и не едят, а живут и плодятся, это я сам видел.
Король одного острова глухой, другого слепой, а третьего – лишен чувства обоняния. Купцы привозят на острова ковры, пряности и музыкальные инструменты. Каждый из властителей занят тем, что смотрит товар купцов, который может оценить, и сообщает остальным двум о его качестве. Но поскольку острова очень похожи, купцы часто ошибаются и привозят скрипки глухому, ковры слепому и мускатный орех безносому.
Тогда случается королям обмениваться странными посланиями. Глухой пишет: «Эта уродливая деревянная палка отвратительна», слепой пишет: «У этого плода противный вкус шерсти и его невозможно прожевать», а безносый утверждает, что орехи в мешке издают унылый сухой треск.
Нет ничего печальнее, Боальд, чем участь кораблей, попавших в Мафелонский проток. Там стремнина воды подхватывает суда и несет их на ужасные скалы. Морякам кажется, что уже нет спасения, как вдруг скалы раздвигаются, образуя проход, и судно спасается, но лишь на время – тут же поток воды устремляется в обратную сторону, и все начинается сначала. Так может повториться много раз, пока однажды скалы, замешкавшись, не успевают пропустить судно. Лишь самым везучим из моряков удается дожить до старости и умереть своей смертью. Но вот что самое чудесное: на одном из судов гребец убил соседа по лавке, и его судили, приговорили и повесили на мачте за мгновение до того, как судно разбилось о скалы. Известно, что палач очень торопился и даже порезал руку веревкой.
Там же недалеко: дикое волосатое племя хродвиров в стужу ходит, как его создал творец, но в зной выворачивает себя мехом внутрь и так не страдает от солнца. Но за лето внутренний сок переваривает шерсть, и тогда, как только выпадет первый снег, хродвир выворачивает шкуру обратно, он оказывается наг и быстро замерзает. Поэтому ни один из них не доживает до второго лета. Я так и не понял, откуда берутся новые хродвиры.
Еще: встретил я многоглавое чудовище и рубил ему головы – славы искал. Но головы отрастали быстрее, чем я успевал их срубать. «Кто ты?» – спросил я врага непобедимого. «Жизнь твоя!» – вот такой был мне ответ.
Видел я людей страны Коккейн и ту пустошь, где змей Фафнир сидит на яйцах, и прочее, известное от народов. Видел и то, что не видел никто до меня. Но все это было в легкой дымке сна, или же это грусть изгнанника обволокла взгляд мой облаком, как пухом дикого гуся?
Но принесло меня, наконец, и к большой земле, полной высоких гор и лесов. На берегу этой земли сидела рыжая дева, за которой я и последовал. И было это сном во сне, как я шел по ее следу.
Мало мне отпущено времени, и не пересказать мне всей моей охоты. Был я при ней и пастухом, и рабом, и князем прокаженных, и кем только не был, пока ее не настиг. И когда настиг, она мне не противилась и подставила губы, но сказала: «А сейчас ты проснешься!» Но я в первый раз был счастлив, забыв об изгнании, и дымка сна развеялась: все виделось, как оно видится наяву.
Тут я коснулся губ… проснулся и очутился во мраке черных вод у китового рта, и выплюнули меня воды, и за мной затворились. Голос невидимый сказал: «Один вошел, один и вышел, а другому здесь не бывать».
Не буду говорить, как доплыл путем сельдяным, но на берегу меня встретили и пронзили копьем – ведь изгнан я был навсегда и под страхом смерти.